Интервенция (СИ). Страница 27

Староста разгладил бороду, улыбнулся — широко, от души.

— А отчего ж не веселиться, господин генерал? Раньше-то как было? Угоняли парней, считай, на всю жизнь. Мало кто возвращался. Ждут дома — а его нет. Умер где-то или сгинул в полку. Слезами обливались, как живых хоронили.

Он кивнул на парней.

— А теперь? Пять лет — и домой! Срок-то известен. Да и слухи идут, что и раньше могут отпустить, ежели хорошо служить. И что, по вашему, мы тут слезами-то заливаться должны? Или передние зубы молодым парням выбивать, чтоб не забрили?

Суворов слушал, качал в удивлении головой. Фраза про зубы его не удивила: тех, кто не мог скусить патрон, в армию не брали.

— Пять лет… слыхал об том, был указ по осени.

— Так точно, господин генерал! Царь-батюшка срок понизил. Указом своим. Да и… — староста оглянулся на парней, на народ. Голос его стал тише, почти заговорщицким, но глаза горели твердостью. — За свою волю идем, господин генерал. За ту, что нам царь-батюшка дал. От бар идем защищаться. Что хотят нас обратно в крепость загнать. Знаем мы, что те, кто не присягнул, зуб на нас точат. И не дадимся! Потому и веселье. Не на смерть, а на битву за свою правду идем! С честью вернуться, а не с позором в яму лечь! Потому и добровольцы.

Мужик говорил без подобострастия, без тени прежнего страха перед барином, перед военным чином. Говорил как равный с равным, объясняя свою позицию. Суворов был поражен. Рекрутчина — вечная каторга, слезы матерей, проклятья отцов — это было частью русского быта, таким же незыблемым, как зимние морозы или летняя жара. И вдруг… это. Песни, пляски, готовность идти, чтобы защитить свою волю. В армию по доброй воле…

Он молча кивнул, отступил к саням. Забрался внутрь. Лошадей уже поменяли, сани тронулись, оставляя позади шумную, непривычно радостную деревню. Александр Васильевич сидел, откинувшись на подушки, и переваривал услышанное. Вот она, та самая «воля», та самая «свобода», о которой толковал Петр Федорович. Она не осталась на бумаге, не сгинула в вихре бунта. Она вот тут. В глазах старосты, в песнях рекрутов, то бишь, призывников. Она живая.

Путь продолжался. Летели через стылый, но уже пахнущий весной лес. Весна… Приближение распутицы становилось все более явным. Кое-где на открытых участках уже проступала мокрая земля. Вода собиралась в колеях.

Перед широкой рекой под названием Проня пришлось остановиться. Переправа по льду выглядела рискованно. Лед был серым, пористым, у берегов проступала вода. А вдали, метрах в ста от реки, на пологом холме, кипела работа.

Крестьяне. Десятка два, не меньше. Дружно, слаженно, таскали бревна. Кругляк, добротный, сосновый. Складывали его в аккуратные штабеля. Рядом стояли телеги, пустые и груженые. Топоры звенели, раздавались крики погонщиков, управлявших лошадьми, что вывозили из леса все новые и новые стволы.

Суворов снова вышел из саней. С ним подошли офицеры эскорта. У самого края льда, где начинался пологий спуск к воде, стоял человек. То ли староста местный, то ли десятник. Тоже бородатый, в ладном зипуне.

— Что тут делаете, братцы? — окликнул его Суворов.

Мужик обернулся, поклонился. Лицо тоже открытое, без тени прежней забитости.

— Лес готовим, господин генерал. По лету мост строить будем.

— Мост? — удивился Суворов. — Через эту реку? Она же широкая. Это же дело не одного года, не одной сотни рублей.

— Так то раньше, господин генерал. А теперь… — мужик хитро прищурился. — Губернатор у нас новый. Из Москвы прислали. Шибко грамотный. Говорят, какой-то… фармазон.

Он произнес это слово с некоторой опаской, но и с уважением. Мол, что за зверь такой, непонятно, но толк есть.

— Масон… — поправил Суворов, и в голове промелькнули обрывки разговоров о тайных обществах, о людях с идеями о братстве и равенстве. Они приехали заниматься гражданским управлением уже и в южные губернии.

— Он самый, — кивнул мужик. — И честный, ей-богу! Не ворует. Приехал, всех собрал, послушал. Говорит: нужна вам, говорит, переправа добрая, чтобы с земли торговать, с городом связь иметь. А то, говорит, на лодках да зимой по льду — не дело. А то еще, говорит, и войско пройти может, коли нужда будет.

— Войско… — Суворов кивнул. Понятно. Стратегическая мысль у масона есть.

— И денег дал! Из казны! Раньше такого не бывало. Все губернаторы только тянули да рвали. А этот… этот все толкует о светлом будущем, о братстве каком-то. Нам, конечно, что он толкует — все едино, пусть болтает, коли ему охота. Мы люди темные. Но денег дал! На мост! Велел к лету лес подготовить, чтобы сразу, как вода спадет, плотники взялись. Авось и успеем.

— Успейте, братцы, успейте, — буркнул Суворов.

Он отошел от края, вернулся к саням. Приказал найти броды пониже или выше, где лед еще крепок.

Сидя в санях, проезжая мимо усердно работавших крестьян, Александр Васильевич думал. Думал о рекрутах-плясунах. О том, что с такими солдатами и воевать веселее выйдет. И о старосте, говорящем с ним как равный. О грамотном губернаторе-«фармазоне», который не ворует, а строит мосты. Денег дает. О светлом будущем толкует.

Это была другая Россия. Не та, которую он знал. Не та, где крестьяне — бесправное быдло, которое продают, покупают, проигрывают в карты, гонят на пожизненную каторгу и на смерть в рекруты. Не та, где губернатор — лишь узаконенный вор и вымогатель. Не та, где о нуждах народа вспоминали лишь тогда, когда он брался за топор.

Эта новая Россия… она еще пахла кровью недавней войны, насилием, хаосом. Но она уже показывала иное лицо. Лицо, повернутое к народу.

(1) В записках Е. Дашковой есть момент, где она нелицеприятно отзывается о П. Палласе, обвиняя его в том, что он составлял никому не нужный словарь языков малых народов Сибири, гоняя туда казенных курьеров, чтобы уточнить одно-два слова.

(2) Кабинетные деньги, «комнатные деньги», «государева шкатулка» — личные деньги русских императоров. Источники — соляной сбор, жалованье, если числился на службе, сборы с Колыванских и Нерчинских заводов, остаточные деньги ведомств на конец года, подарки и пр.

Глава 11

— Вы любите цветы, сударыня, — что ж, я хочу преподнести вам букет, — с этими словами Людовик XVI подарил супруге полгода назад версальский Малый Трианон, небольшой замок-дворец в неоклассическом стиле, окруженный рвами.

Его построили для мадам Помпадур, которая скончалась прежде, чем завершились работы. Поселившаяся в нем фаворитка мадам дю Барри была изгнана с позором, как только умер король-Солнце. Столь одиозные владельцы Марию-Антуанетту не смутили — она была настолько в восторге от замка, что решила ничего не переделывать, лишь сменила вензеля на лестницах и стенах. Малый Трианон превратился в ее личное убежище. Даже венценосный супруг мог посещать его только по приглашению.

Сегодня такое приглашение последовало — идея была в том, чтобы подчеркнуть приватный характер приема несчастного Карла XIII. Он сбежал из Стокгольма в Копенгаген, но последовал дальше, чтобы обрести надежду на возвращение трона. Были мысли о Фридрихе, но по здравому рассуждению свергнутый король бросился в объятья Франции, давнего шведского союзника. И вот он здесь, с тоскою в лице и, кажется, лишенный надежд. Если бы Париж был настроен протянуть ему руку помощи, его бы пригласили на официальный прием, а не на частную беседу — скорее дань вежливости, чем политический расчет.

В Малый Трианон вела лишь одна единственная калитка, через которую прошли трое — Людовик, Карл и граф де Верженн, министр иностранных дел. Королева ждала гостей в одном из залов для приемов. Изящная простота, минимум позолоты, расписанные вручную обои, рокайльная мебель — шведский король ничего не замечал. Он мог думать и говорить лишь об одном:

— Вы бы видели этого русского, Ваши Величества. У него были глаза прирожденного убийцы. На меня смотрела сама Смерть!