Русь. Строительство империи 7 (СИ). Страница 16

— Я беру на себя этот тяжелейший крест, — продолжал я, глядя им прямо в глаза, не отводя взгляда, давая понять, что мое решение окончательно и обжалованию не подлежит. — Беру на себя ответственность за каждую пядь русской земли, за каждую русскую душу. Беру на себя долг защищать нашу Империю от всех врагов, внешних и внутренних. Беру на себя обязанность установить в ней такой порядок, при котором каждый честный человек будет чувствовать себя защищенным, а каждый вор и предатель будет знать, что возмездие неотвратимо. И я требую от вас, — вот тут мой голос стал металлом, не терпящим возражений, — от каждого, кто стоит сейчас в этом зале, от каждого, кто называет себя русским человеком, от каждого, кто желает блага нашей земле, одного — верности!

Я сделал шаг к столу, на котором лежала карта Руси, и положил на нее руку. Рука не дрожала.

— Я призываю вас, князья и бояре, воеводы и дружинники, всех, кому дорога наша общая Родина, присягнуть на верность новосозданной Русской Империи и мне, ее первому Царю! Присягнуть не мне лично, как человеку, который сегодня жив, а завтра может пасть в бою. Присягнуть идее единой и могучей Руси! Присягнуть будущему наших детей и внуков, которые должны жить в сильной и процветающей стране, а не на задворках чужих империй! Присягнуть в том, что отныне у нас одна цель, одна судьба, одна Родина — наша Русская Империя!

Я замолчал, давая им мгновение на осознание. Это был вызов. Это был ультиматум. Это был единственный путь вперед. Назад дороги не было. Либо они принимают это и идут со мной, строя новое государство, либо… либо они становятся врагами этого государства. И я не сомневался, что найдутся те, кто будет недоволен. Но я также знал, что за мной сила, за мной правда, за мной поддержка тех, кто устал от хаоса и безвластия.

В зале воцарилась абсолютная, почти невыносимая тишина. Я видел, как переглядываются мои верные соратники — Ратибор, Илья, Такшонь. Они ждали. Ждали, кто сделает первый шаг. От этого первого шага зависело очень многое. Если начнется ропот, если кто-то посмеет открыто возразить, ситуация могла выйти из-под контроля. Но я был готов и к этому. Топоры моих дружинников, стоящих вдоль стен, были остры, а руки — крепки. И «Вежа» в моей голове была готова в любой момент подсказать верное решение, дать нужный навык или усиление. Но я надеялся, что до этого не дойдет. Я надеялся, что здравый смысл и инстинкт самосохранения возобладают.

Я ждал. Время, казалось, остановилось.

Тишина, густая и тяжелая, как предгрозовое небо, давила на уши. Казалось, прошла вечность, хотя на деле — лишь несколько ударов сердца. Я видел, как некоторые бояре нервно теребят бороды, как князья Мурома и Вятичей обмениваются быстрыми, едва заметными взглядами. В воздухе повис немой вопрос: кто первый? Кто осмелится?

И он нашелся. Не из тех, кто колебался, а из тех, кто был со мной с самого начала, кто делил все тяготы и опасности. Первым из рядов вышел Ратибор. Его лицо, обычно непроницаемое, сейчас выражало глубокую серьезность. Он подошел ко мне, остановился в паре шагов и, не опуская глаз, произнес твердо и отчетливо, так, чтобы слышал каждый:

— Я, Ратибор, волхв и твой верный соратник, клянусь служить Русской Империи и тебе, Царь Антон, верой и правдой до последнего моего вздоха. Да помогут мне в этом древние боги нашей земли!

Он коротко склонил голову, и в этом простом жесте было больше достоинства и силы, чем в сотне пышных фраз.

Следом за ним, широко шагая, подошел Илья Муромец. Его огромная фигура, казалось, заполнила собой все пространство. Он опустился на одно колено — жест, который от него, вольного богатыря, стоил многого — и его зычный бас прогремел под сводами:

— Я, Илья, сын Муромца, воевода твой, клянусь стоять за Русскую Империю и за тебя, Царь, не щадя живота своего! Меч мой отныне — меч Империи! Слово мое — закон!

Он поднялся, и его взгляд, прямой и честный, не оставлял сомнений в искренности его слов.

За Ильей шагнул вперед Такшонь. Галицкий князь, прошедший со мной огонь и воду, отстоявший Тмутаракань в безнадежной осаде. Его лицо было суровым, но в глазах горел огонь преданности.

— Я, Такшонь, князь Галичский, отныне — верный слуга Русской Империи и Царя Антона! Земли мои — земли Империи, дружина моя — дружина Царя! Клянусь на крови предков!

Как только эти трое, мои самые надежные столпы, произнесли свои клятвы, лед тронулся. Словно прорвало плотину. Вперед вышел Олег Новгородский. Мой наместник, человек дела, а не громких слов, был краток, но весом:

— Новгород Великий признает Русскую Империю и Царя Антона! Я, Олег, наместник твой, клянусь служить верой и правдой!

Представители Степана из Киева, видя, что дело приняло необратимый оборот, также поспешили выразить свою лояльность. Их главный боярин, степенный и рассудительный, произнес тщательно выверенную речь о единстве и процветании под мудрым правлением нового Царя, завершив ее клятвой от имени восстанавливаемого стольного града.

Напряжение в зале начало спадать, сменяясь гулом одобрения со стороны моих дружинников и тех, кто изначально был на моей стороне. Теперь все взгляды обратились к тем, кто еще молчал, к тем, кто мог стать источником смуты. Князья Мурома и Вятичей стояли бледные, сжав губы. Их глаза бегали, оценивая ситуацию. Они видели, что большинство уже сделало свой выбор. Они помнили судьбу Ростова, помнили, как быстро и жестоко я расправился с теми, кто посмел мне перечить. И они понимали, что сейчас любое сопротивление будет самоубийством.

Первым не выдержал муромский князь. Он тяжело вздохнул, словно сбрасывая с плеч непосильную ношу, и, не глядя на своего вятичского соседа, медленно пошел вперед. Его голос был глухим, лишенным всякого энтузиазма, но слова прозвучали достаточно четко:

— Я, князь Муромский… признаю… Русскую Империю… и Царя Антона. Клянусь… служить.

За ним, с еще большей неохотой, последовал и вятичский. Их клятвы были вымученными, но они были произнесены. А это было главным.

После этого процесс пошел уже лавинообразно. Представители Турова и Владимира, не желая оставаться в стороне, наперебой спешили заверить меня в своей вечной преданности. Воевода из Переяславца, старый воин, прослезился и, приложив руку к сердцу, поклялся умереть за Царя и Империю. Даже староста из Березовки, мой земляк, дрожащим от волнения голосом произнес свою простую, но идущую от самого сердца клятву.

Конечно, не обошлось без ложки дегтя. Когда очередь дошла до некоторых особенно спесивых бояр из недавно присоединенных земель, тех, кто привык к вольнице и не желал расставаться со своими привилегиями, послышался недовольный ропот. Один из них, тучный, краснолицый, с маленькими поросячьими глазками, даже осмелился подать голос:

— А по какому праву, княже… то есть, Царь… ты один решаешь за всех? У нас свои обычаи, свои законы… Мы не привыкли, чтобы…

Он не договорил. Илья Муромец, стоявший рядом со мной, сделал всего один шаг в его сторону, и его тень накрыла боярина с головой. Громадный богатырь ничего не сказал, лишь посмотрел на него сверху вниз таким взглядом, от которого у того моментально пропал дар речи, а лицо из красного стало белее мела.

Ратибор же, не повышая голоса, ледяным тоном проронил:

— Обычаи меняются, боярин. А законы отныне будут одни для всех. И первый из них — верность Империи и Царю. Кто не согласен, тот враг. А с врагами у нас разговор короткий. Не так ли, Царь?

Он посмотрел на меня, и я коротко кивнул.

— Именно так, Ратибор. Кто не с нами, тот против нас. И пусть каждый сделает свой выбор. Но пусть помнит, что за этот выбор придется отвечать.

После этого инцидента желающих возражать больше не нашлось. Оставшиеся бояре, кто скрепя сердце, кто с показным усердием, принесли свои присяги.

К концу дня, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая стены зала в багровые тона, все было кончено. Великий Совет завершился. Империя Русь была провозглашена, и я, Антон, стал ее первым Царем. Де-юре это было свершившимся фактом. Оставалось закрепить это де-факто, но первый, самый важный шаг был сделан.