В огне (СИ). Страница 38

— Прошу простить меня, Михаил Михайлович, но не мог последние два дня уделить вам сколько-нибудь своего внимания и времени, — говорил Александр Васильевич Суворов. — Не обессудьте, сударь, начну разговор с дурного.

Суворов предельно посерьёзнел, потом его лицо посетила улыбка, после фельдмаршал вновь показал суровую решимость. Даже не мог и предположить, что же может одновременно вызывать и гнев, и улыбку.

— Заберите своих разукрашенных, с позволения сказать, людей. Этот ваш Толстой, называющий себя принцем, невыносим. И я погнал бы его в шею со всеми его бойцами, разрисованными и нагими, но у него бумага от вас. И только моё уважение к вам спасает этого несносного мальчишку, — сказал Суворов.

И вновь его тон был то суровым, то весёлым. Уверен, что какие бы выходки не совершал Толстой, если бы Суворову действительно не нравилось то, чем тот занимается, то кто-кто, а Александр Васильевич просто бы его арестовал.

— Александр Васильевич, Федор Иванович превзошел-таки самого Матвея Ивановича Платова в его озорстве? — спросил я.

Суворов задумался. Платов со своими выходками, в том числе и в отношении женщин, стал легендой. А когда человек становится легендой, ему уже приписывают порой то, чего не было на самом деле, но что вполне вероятно могло бы случиться. А вот Американец — восходящая звезда. Но такая, о которой легенды будут слагать и через сто лет.

Это я-то знал из послезнания, что Толстой, и в этой реальности получивший прозвище «Американец», по своей легендарности, как хулиган, способен превзойти не только Платова.

— Представляете, Михаил Михайлович, в его батальоне есть даже девки, которые, уж простите, с цыцками голыми ходят. Уже не только офицеры, но и солдаты на них облизываются, — Суворов не сдержался и усмехнулся. — Был даже случай, когда один из вольноопределяющихся из московского ополчения на рытье окопа засмотрелся на тех разукрашенных девок и так вонзил лопату себе в ногу, что сам Зиневич оперировал.

Как говорится, и смех и грех!

Что касается батальона Толстого-Американца, то больше экзотики в российской армии и придумать было сложно. Разукрашенные, татуированные, смуглокожие — они были словно с другой планеты. На самом деле, это был не батальон, а двести пятьдесят бойцов. Фёдор Иванович Толстой прибыл в Санкт-Петербург со своей свитой, а иначе это сопровождение и нельзя было назвать, только три месяца назад.

Публика в Петербурге была поражена и восхищена этой экзотикой которую являл собой и сам Толстой, набивший себе татуировки даже на лице, и те люди, которых он привёз с Гавайских островов. Так что, несмотря на начало войны, принимать у себя Толстого-Американца многие аристократические дома столицы считали за счастье, словно чудоковатое существо. Правда, государь не оценил экстравагантности молодого русского аристократа, считавшего себя гавайским принцем.

Но я видел этих ребят в деле. То, что могут они, не может ни один европеец. Уникальная пластика, способность чуть ли не сливаться с ландшафтом, — вот что их отличает. Подобным образом я и хочу начать СВОЮ войну с Наполеоном. Коньяк Наполеон — хороший, торт Наполеон — ничего так. А вот человек, как я уже понял — дерьмо!

Глава 15

Глава 15

Смоленск

2 сентября 1800 года

Прибытие майора Дениса Васильевича Давыдова было триумфальным. Не хватало только дамочек, бросающих вверх свои шляпки при виде низенького, но героического гусара. Денис Васильевич умел себя показать, с его надменным и высокомерным взглядом офицера можно было бы сравнивать только с каким-нибудь польским шляхтичем в период рассвета Речи Посполитой. Только у шляхтича гордыня могла быть на пустом месте, а Давыдов уже войдёт в историю, как русский офицер, разгромивший французский авангард и взявший в плен, пожалуй, самого известного, после Наполеона, военачальника Франции.

Это было что-то невероятное, но именно в подобном событии нуждалась не только русская армия, но и все верноподданные Его Императорского Величества Павла Петровича. Солдаты и офицеры не просто приободрились, они уверовали в неминуемый разгром враге. Ну и первая знаковая победа, когда русскому обществу показали, что есть в армии Отечества и запал и решимость и умения бить врага.

Я не против, если бы маршала Мюрата везли в клетке, которая была бы украшена кружевами и рюшами. Это было бы намного интересней, даже правильно. Однако, дворянская честь, офицерское достоинство — всё это несколько смягчало ситуацию. Вражескому маршалу достаточно было дать свое слово, что не сбежит, и вот он, тут, будто и не пленник, словно это сам Мюрат пленил всю русскую армию.

В перьях, как павлин какой-то, маршал Мюрат въезжал на территорию Смоленского укреплённого района. Он был при оружии и на коне. Несколько опрометчивый ход, всегда нужно предполагать, что враг с оружием — это опасно, даже если вражина дала честное слово. Но майору Давыдову, наверняка, захотелось поиграть в благородство, а офицерское сообщество должно оценить. Ладно, Денис Васильевич победитель, таких не судят, из них делают героев. Но тут, в укрепрайоне, епархия уже других, могли бы генералы и позаботится о безопасности. А Мюрат возьми, да убей Суворова. Это был бы мощный удар по русской армии.

— Богатырь! Словно сошедший с книги о греческих героев! — теребя Давыдова за плечи, говорил Светлейший князь Суворов.

Давыдов был ну очень низкого роста. Даже Суворов был повыше этого «греческого героя». Так что разговоры про то, что Денис Васильевич некий легендарный герой выглядели комично.

— И я оценил лихость и безрассудство вашего офицера. Когда мой император победит вашу армию, я буду просить его оказать достойное внимание пленившему меня офицеру, — на своём родном языке сказал французский маршал.

У меня появилось сложнопреодолимое желание отрезать Мюрату язык. Однако, меня вряд ли бы поняли и даже осудили бы.

— Когда я буду обедать на Елисейских полях в русском Париже, обязательно выпью шампанского за ваше пленение, — сказал я.

— А вы кто? — поинтересовался француз. — Выдумщик историй?

— Я тот, в чьей власти ваша жизнь, мсье петух, — ответил я, посматривая на Суворова…

Вызывающе, надменно, Мюрат так же посмотрел на Александра Васильевича, ожидая, что тот одёрнет меня. Всё же я был в мундире генерал-майора. И по всем понятиям я и вовсе не должен был говорить с маршалом.

— Мсье генерал-фельдмаршал, а почему ваш генерал со мной разговаривает в таком тоне? И не только это я хотел бы вас спросить. Со мной обращались крайнее пренебрежительно ваши лесные бандиты. Пусть после они исправились, но во время пленения были грубы, — Мюрат всё ещё оставался высокомерным и надменным.

— Александр Васильевич, нужно этого павлина посадить в клетку, — сказал я, при этом строго посмотрел на Суворова.

У нас был разговор с князем, что моя отставка — это всего лишь фикция. Суворов, не будучи дураком, а также являясь достаточно прожжённым царедворцем, понимал, что я прибыл в расположение войск только лишь для того, чтобы несколько успокоить, прежде всего, петербуржскую общественность. Но власть моя вернется, как только будет разбит враг.

— Мсье Мюрат, если вы не перестанете себя вести, будто одолели меня в баталии, я буду вынужден значительно ухудшить ваше содержание. А пока будьте любезны сдать вашу саблю, — после некоторой паузы сказал Суворов.

Француз опешил. Предполагаю, что Давыдов, когда понял, кого взял в плен, сильно растерялся и не знал, как себя вести с таким высокопоставленным вражеским военачальником. Вот и разбаловал Мюрата. Французский маршал ещё некоторое время буравил меня взглядом, после нехотя, но передал свою шпагу майору Давыдову.

Суворов также не был в восторге от того, что я подверг сомнению его абсолютный авторитет в войсках. Однако, генерал-фельдмаршал был обязан сам одёрнуть французского павлина. Если разобраться в ситуации, то наш император и вовсе отказывается сейчас признавать Наполеона равным себе. Потому и разные выскочки типа маршала Мюрата не должны признаваться равными в чинах с российскими. А вообще, они оккупанты, агрессоры, предатели. Если бы абсолютно всё решал лично я, то приказал бы не вступать ни в какие переговоры с врагом, пока он топчет земли Российской империи. Ну а военачальников строго судить, вплоть до лишения головы, пусть и самым гуманным образом — на гильотине.