Цепи 2. Страница 13

Я оборачиваюсь к нему и спотыкаюсь о несоответствие: совсем не так я представляла себе священника. Он точно не переодетый стриптизёр?

В дверном проёме застыл мрачный, притягательный силуэт. Длинная чёрная ряса очерчивает широкие плечи и водопадом спадает до пола. Пояс, обёрнутый вокруг талии, подчёркивает плоский мужской живот. Смуглая кожа, чёрные волосы, чёрные глаза и брови. Несмотря на внешнюю холодность, в этом мужчине больше огня, чем во всех вместе взятых горящих свечах в молитвенном зале. Белый воротничок обнимает крепкую мужскую шею.

Черты лица слишком резкие, острые – о скулы можно смертельно пораниться.

Но главное даже не это, а его взгляд. Он смотрит с опасным знанием всего о человеческих грехах, с полным принятием бытия и возвышенным чувством долга.

– А вы точно священник?

– Отец Даниил, – представляется он.

– Такой молодой, а уже отец. Много детей?

– Все, кто приходят в храм, – отвечает спокойно.

Бабка приносит два ярко расписанных платка. Против моей воли она оборачивает один вокруг талии, скрывая колени, второй повязывает на мою голову.

– Прошу, – говорит отец Даниил. – Двери храма всегда открыты для тех, кто нуждается в Боге.

Внутри душно. От запаха ладана и воска мутит. Нечем дышать. Со стен строго смотрят святые. Мне кажется, они негодуют: как я посмела прийти, а не приползти на кровавых коленях, вымаливая прощение?

– Мне лучше уйти, – резко разворачиваюсь и вылетаю во двор. Срываю с себя платки и швыряю их на землю.

– Если ты пришла, значит, душа твоя зовёт, – догоняет меня отец Даниил. – Быть может, ещё не время. Приходи завтра.

– Боюсь, ваши святые меня не примут.

– Господь принимает каждого, кто приходит к Нему с открытым сердцем.

– Даже тех, кто потерял душу? Кто совершил самый страшный из грехов? Кто вознёс человека на пьедестал?

– Если человек кается и стремится изменить свою жизнь, Господь всегда протянет ему руку, – мягко отвечает он.

– Так говоришь, будто лично с Ним знаком.

Он улыбается – чисто, по-светлому. Кажется, даже солнце стало ярче.

– Господь живёт в каждом из нас.

– И что мне делать?

– Начни с исповеди. Тебе нужно снять с души тяжесть грехов.

– С чего ты взял, что я грешна? – язвлю.

– Мы все грешим каждый день. Даже я.

– Так и знала, что ты стриптизёр.

Отец Даниил не оценил шутку, он лишь нахмурил брови и продолжил:

– Даже Антонина Семёновна согрешила, когда осудила тебя за внешний вид.

– О-о-о, если всё так строго, мне и начинать исповедь не стоит. У тебя нет столько времени.

– Приходи, когда будешь готова. Моего времени хватит.

– Не врать и обещать что приду. Это не моё. Я давно выписала себе путёвку в ад, первым классом.

– Всё можно исправить. Запиши на листе всё, в чём хотела бы покаяться, и приходи.

– Ладно… посмотрим.

Я как можно быстрее покидаю территорию церкви. Уезжаю на такси далеко, но всё равно давит в груди. Чувствую себя обоссанной. Прокажённой. Слабой нищенкой. Грязной развратницей, у которой не хватило смелости попросить прощения. Как нагадивший котёнок, спрятавшийся под кроватью.

Душа требует освобождения. Жаждет лёгкости, тишины. Но горячая кровь и мой поганый характер шепчут, что это всё миномётный приступ отчаяния.

Завтра всё вернётся на круги своя, и никакие молитвы не спасут меня от собственных действий.

По пути домой пытаюсь дозвониться до Славика. Сопляк игнорирует все мои звонки.

Переступаю порог квартиры с устойчивым желанием прибить гадёныша.

Сразу направляюсь в его комнату – он мирно спит под музыку. Я вырубаю колонку. В наступившей тишине он мгновенно просыпается.

– Майор требует привезти тебя для разговора, – стою, как разъярённая статуя, возле изголовья. – Что ты натворил?

– Ничего, – огрызается. Встаёт с кровати и сбегает в уборную.

Я стучу по двери ладошкой:

– Быстро признавайся! Ты что-то украл?

– Лар, дай поссать! – орёт мне из туалета.

Пинаю дверь и иду на кухню. Завариваю крепкий чёрный чай, достаю упаковку лимонного мармелада – и слышу, как хлопает входная дверь.

Гадёныш сбежал.

Пытаясь сохранить спокойствие, выплескиваю чай в раковину, наливаю в кружку вино, выпиваю, закусываю мармеладом и, уставившись в пустоту квартиры, пытаюсь понять, как правильно поступить.

Проблема в том, что никто никогда не знает, как правильно.

Если бы Соня знала, она бы придумала себе псевдоним.

Если бы Анечка знала, не влюбилась бы в женатого.

Если бы я знала, жила бы обычной жизнью обычной девчонки, а не лезла в криминал.

Если бы я знала, не оставила бы отца Роберта умирать.

Если бы я знала, что смогу встать на ноги и вырастить ребёнка без него, я бы не сделала аборт.

Если бы я знала…

Но никто не знает.

Мы поступаем так, как считаем правильным, и можем лишь надеяться, что итог наших поступков окажется положительным.

Переодевшись в более приличный вид, еду в участок одна.

Предъявляю паспорт дежурному и сразу иду в кабинет к Папочкину.

– Где Славка? – изогнув бровь, спрашивает майор.

– Понятия не имею, – признаюсь.

Майор – не тот человек, которому можно врать. Легче сразу сказать правду, чем пытаться обмануть: он всё равно всё узнает.

Сажусь на стул перед его столом и прячу голову в ладонях.

– Виталь, я так устала, – признаюсь. – Я правда стараюсь. – Поднимаю лицо и ловлю строгий взгляд майора. – Он неуправляем. Но я не дам тебе его посадить! Слышишь?

– Успокойся, – приказывает Папочкин. Выдвигает ящик, достаёт бутылку коньяка и два стакана, ставит добро на стол. – Его вина пока не доказана, – добавляет он, откручивая крышку и разливая коньяк.

– В чём его обвиняют?

– В соседнем районе завелась банда отморозков. Ездят на мотоциклах, срывают сумки у прохожих. Главарь у них, некий пацан по кличке Рыжий.

– Боже… – судорожно глотаю коньяк. Сдерживаю начинающуюся истерику.

– Вот список украденного имущества, – Виталя пододвигает мне лист с перечнем.

Застреваю глазами на пункте с новым, нераспечатанным телефоном последней модели – и меня начинает натурально трясти.

– Я всё возмещу.

– Возместишь. Куда ты денешься. Но со Славиком надо что-то решать.

Я беру руку майора, подношу к губам, целую.

– Виталя, миленький, ну можно же что-то сделать? У дурака условный срок, его же посадят!

– Да не собираюсь я его закрывать, – рявкает Папочкин, и я тут же отпускаю его руку.