Фам фаталь. Страница 7

– Нет, провинция, она и есть провинция. Не умеют здесь обслуживать, – осуждающе бормотала я, шагая в сторону монастыря.

Время приближалось к двенадцати, и музей уже открылся. На лавочках в тени вековых деревьев блаженствовали пенсионеры с газетами. На лужайке перед собором устроился художник с мольбертом. По аллеям с гиканьем носились пацаны.

Миновав прохладные залы с редкими посетителями и скучающими смотрительницами, я вошла в тот, что был посвящен местным знаменитостям. Моя вчерашняя знакомая сидела на прежнем месте и читала газету. Заслышав гулкие шаги, подняла голову, увидела меня и нахмурилась. Такой прием меня не огорошил. Я была к нему готова и даже предприняла некоторые подготовительные шаги.

– Добрый день, Евдокия Васильевна, – пропела я и жизнерадостно улыбнулась.

Имя-отчество загодя выпытала у девушки, сторожившей экспозицию вышивок в соседнем зале, так как считаю уважительное обращение непременным условием работы с клиентом. Незамысловатый ход, но здорово способствует налаживанию контакта. Однако в этом случае он не сработал. Старушка проронила:

– Здравствуйте, – и демонстративно уткнулась в газету. Испытанный прием не сработал, но такое случается, и отчаиваться я не спешила.

– Евдокия Васильевна, а я пришла вас поблагодарить, – как ни в чем не бывало заявила я.

– Это за что ж? – насторожилась она, отрываясь от чтения.

– За вчерашний рассказ. Я журналистка. Начинающая.

Тут я сочла необходимым смущенно улыбнуться и потупить глаза. Хорошо бы, конечно, было еще и покраснеть, но я даже не пыталась это проделать. Точно знала, ничего у меня не получится. Ограничившись тем, на что была способна, я пустилась в объяснения:

– Пишу статью о вашем городе и о музее в частности. Это мое первое задание, и я очень волнуюсь. А вчера послушала вас, вернулась в гостиницу и все записала. Знаете, очень хороший кусок получился.

Я заискивающе заглянула в ее настороженные глаза и попросила:

– Если б вы рассказали еще что-нибудь... Мне бы это так помогло!

Я знала, она ждет вопросов о картинах Галлера, но задавать их не торопилась. Какой смысл, если она не хочет говорить на эту тему? Ничего не добьешься, только настроишь против себя. Более разумно унять нетерпение и постепенно, шаг за шагом, налаживать взаимопонимание.

Я наклонилась и доверительно зашептала:

– У нас главный строгий, просто ужас! Мне обязательно нужно написать приличную статью, иначе он в пять минут выкинет меня из газеты. – Я маетно вздохнула: – Нужен фактический материал. Без него мне – труба.

– Не знаю, чем могу помочь, – с сомнением пожала плечами смотрительница.

Не уловив в ее голосе враждебности, я воскликнула:

– Можете! Еще как можете! Такую длинную жизнь прожить, столько времени в музее проработать и ничего интересного не знать? Да не может такого быть!

– Жизнь действительно длинная, и случилось за нее многое, но что вас может заинтересовать...

– Да все! Вот вы вчера войну упомянули. Может, расскажете поподробнее? Это же такой период в нашей истории! Молодежи будет поучительно узнать, какие чудеса героизма проявляли люди того поколения.

– Ну уж и чудеса, – смущенно отмахнулась она, но видно было, что моя лесть ей приятна. Женщина оттаяла и смотрела уже вполне доброжелательно.

– Не отказывайтесь, а? – Я просительно заглянула ей в лицо.

– Ну если вам это интересно... – Она помолчала, собираясь с мыслями, потом не спеша стала рассказывать: – Немцы неожиданно подошли. Еще накануне далеко были и по местному радио убеждали, что город наши не сдадут, а ночью я проснулась оттого, что канонада где-то совсем рядом грохотала. Спать уже не ложилась, дождалась утра и, чуть рассвело, кинулась в музей. Думала, первой прибегу, но наш директор, Леонид Николаевич Кайсаров, уже здесь был. Чуть позже две другие сотрудницы пришли. Собрались мы в кабинете директора и стали решать, что делать. Вообще-то циркуляр об эвакуации музея мы получили из Москвы еще несколько месяцев назад. За это время успели все экспозиции свернуть, упаковать, приготовить к вывозу. Ждали только приказа, но он так и не пришел. Видно, и в столице никто не предполагал, что фашисты настолько быстро подкатятся. Леонид Николаевич приказал не паниковать, выносить ящики во двор, а сам отправился в горком партии добывать машины.

Я как глянула, сколько нужно грузить, так и ахнула. Нас ведь только трое, и все женщины. А тут по всем залам ящиков понаставлено! У нас ведь очень богатое собрание было. И бронза, и картины, и мебель, и фарфор, и книги. Такому собранию редкостей мог и более крупный музей позавидовать.

– Откуда ж такое богатство?

– А это все Леонид Николаевич! Необыкновенный человек! Подвижник! Если бы не он да не группа таких же энтузиастов...

Женщина подошла к большой фотографии на стене, осторожно провела сухонькой ладошкой по стеклу и с легкой грустью произнесла:

– Вот он какой в те годы был, Кайсаров Леонид Николаевич. Первый «красный» директор нашего музея.

На портрете запечатлен мужчина импозантной наружности, с пышными темными усами и такой же пышной шевелюрой. Хотя бывшая подчиненная и назвала своего директора «красным», мне Кайсаров больше напоминал вальяжного барина. То, как свободно сидел он в большом кресле, небрежно закинув ногу на ногу, одной рукой придерживая шляпу на колене, а другой сжимая трость, выдавало в нем человека, уверенного в себе и с большим чувством собственного достоинства. Да и одет «красный» директор был совсем не по пролетарской моде: светлый летний костюм, белая рубашка со стоячим воротником, темный галстук. Массивный перстень на руке.

– После Октябрьской революции в округе много усадеб осталось без хозяев, – продолжала рассказывать Евдокия Васильевна. – Кто сбежал за границу, кого арестовали, а кого и к стенке поставили. В результате большие богатства, копившиеся не один век и не одним поколением, остались без пригляду. Все имущество правящего класса, конечно, объявили народным. Да что с того толку? К каждому дому охрану не приставишь. А вокруг Гражданская война бушует, банды мародеров бесчинствуют, да и крестьяне не прочь пограбить. Вот и ездил Леонид Николаевич с единомышленниками по усадьбам, собирая самое ценное. Не простое это дело, скажу я вам! Тут нужно иметь и характер, и огромные организаторские способности! Часто совдепы противились вывозу ценностей, считая, что все должно оставаться в имении. Крестьяне тоже не разрешали забирать вещи из усадеб, у них свои планы имелись касательно господского добра. Нужно было найти подходящие слова, убедить, а иногда и власть употребить.

– И все же, несмотря на все трудности, Кайсарову удалось собрать отличную коллекцию произведений искусства, – заметила я.

– У него был очень сильный характер, – откликнулась Евдокия Васильевна.

– Вы рассказывали, как испугались, глядя на гору ящиков в залах музея, – напомнила я.

– Точно. Испугалась. Чтоб такое количество перетаскать, и десятка человек не хватило бы. В общем, побежала я в слесарные мастерские. Были тут по соседству такие до войны. В то время мужчин почти не осталось, подростки работали. Уговорила директора выделить мне ребят, привела их в музей, стали мы ящики во двор выносить. Полдня прошло, орудия били уже в нескольких километрах от окраины, а директора все нет. Две другие сотрудницы, постарше меня, сильно нервничали. У них дети дома остались, а тут такое творится. Наконец вернулся Кайсаров. С ним машины пришли, всего восемь, на них и половины того, что имелось, не увезти. Леонид Николаевич приказал грузить только самое ценное. Сам ходил среди ящиков и нужные отмечал.

– Трудно, наверное, ему далось такое решение? – участливо заметила я.

– А то нет! Столько лет собирал, а теперь вынужден бросать. Управились мы только к вечеру. Машины ушли, всех, кто помогал грузить, директор по домам отпустил, остались только самые доверенные. Почти всю ночь мы работали, сносили в подвалы собора Рождества Богородицы оставшиеся вещи и там прятали.