Моя мать прокляла мое имя. Страница 10

– El muerto y arrimado, a los tres días apestan [28] , – говорит она.

Ангустиас оглядывается на дом, затем снова смотрит на дочь:

– Кто тебе это сказал?

– Прочитала где-то. Неважно. Ну ты понимаешь, да?

Ангустиас кивает. Она чувствует, как пальцы Фелиситас переплетаются с ее пальцами.

– Хочешь узнать еще одну поговорку?

Фелиситас сжимает руку, давая понять, что хочет.

– Когда я уезжала из дома, твоя бабушка estaba como agua para chocolate [29] .

Фелиситас смотрит недоверчиво:

– Она была как вода для шоколада?

– Да. Знаешь, что это значит?

– Сладкая, что ли?

– Это значит, что она была очень, очень зла. Кипела от гнева. (Фелиситас недоуменно смотрит на маму.) Чтобы приготовить горячий шоколад, воду нужно вскипятить, – объясняет Ангустиас.

– Кто же варит горячий шоколад на воде? Разве с молоком не вкуснее?

– У некоторых людей нет денег на молоко.

– Ясно…

– Я тоже была очень зла, – признается Ангустиас, вспоминая, что она представляла тогда свое невидимое облако багровым, еще темнее, чем у Ольвидо. – Такими мы были, когда виделись в последний раз.

– Но не такими, когда в последний раз разговаривали, – замечает Фелиситас. – И не такими помните друг друга.

– Ну я точно помню ее не такой. А какой она помнила меня, не знаю.

– Ладно, если она и злилась, сейчас-то уже на тебя не накричит. В этом доме нет ничего такого, чего надо бояться, а если и есть, то я первая это отпугну.

– Да уж, тебя можно испугаться, – поддразнивает Ангустиас, и Фелиситас гордо вздергивает подбородок.

Ангустиас говорит Самаре, что им нужны ключи от дома Ольвидо. Самара улыбается и кивает.

Они пересекают грунтовую дорогу, заходят за ограду, идут по каменной дорожке во двор и поднимаются по двум ступенькам крыльца. Этот путь дается Ангустиас нелегко, но она умудряется сохранить невозмутимый вид, вступая в игру в «гляделки» с домом Ольвидо. Пусть первыми моргнут пыльные занавески на окнах. Сдвиг, шелест, качание. Покажите мне, что смерть и неподвижность – это еще не все, что здесь осталось.

В доме какое-то движение, но эта сцена разыгрывается только в ее воображении. Разбивается окно. Хлопает дверь. Ее машина отъезжает.

Ангустиас крепко зажмуривается.

– Фокус в том, – говорит Самара, когда они оказываются у входной двери, – чтобы одновременно повернуть ручку влево, а ключ вправо.

И долго она так жила? – думает Ангустиас. Сколько еще вещей сломано в этом доме? Почему она никогда их не чинила?

– И ручку надо все время тянуть на себя. Вот так.

Дверь распахивается, и Самара отходит в сторону. Она проводит рукой вверх и вниз по дверному косяку словно демонстрируя изысканное произведение искусства, но то, что видит Ангустиас, ее не привлекает.

Фелиситас заходит внутрь. Ангустиас не двигается.

– Мама, – зовет Фелиситас, протягивая ей руку. Глубоко вдохнув, Ангустиас берет руку дочери и переступает порог.

Глава 8

Фелиситас всегда было интересно, как выглядит дом, в котором прошло детство ее мамы. В своих рассказах Ангустиас описывала кухню, где в канун Рождества Ольвидо жарила buñuelos [30] , гостиную, где по субботам она смотрела череду дурацких реалити-шоу, и свою комнату, где надолго запиралась после ссор с Ольвидо.

Описаний было недостаточно. В воображении Фелиситас рисовала сказочный старушечий домик с вязаными салфетками, антикварными статуэтками, вышитыми подушками, букетиками искусственных цветов, запахом корицы и духов. Но дом Ольвидо выглядит совершенно иначе.

В нем, конечно, все поизносилось, но по стилю он далек от старушечьего. Что и понятно, ведь Ольвидо на самом деле была не так уж стара. Да, у нее были морщины и седые волосы, но лицо ее точно нельзя было сравнить с черносливом. На момент смерти Ольвидо было всего шестьдесят два, вовсе не такая старая, как восьмидесятидевятилетняя миссис Рид, которая нуждалась в зубных протезах, чтобы пережевывать пищу, или семидесятитрехлетний мистер Келли, у которого на блестящей голове осталось всего несколько седых волос.

– Я загляну через пару часов и принесу вам завтрак, – говорит Самара, кладя руку на плечо Ангустиас.

– Нет-нет, не беспокойтесь. – Ангустиас благодарно улыбается. – Мы, наверное, проспим до обеда.

– Хорошо, тогда я приду с обедом.

– Не надо, спасибо, – отказывается Ангустиас. – Может, мы придем к вам на ужин?

– Чудесно! Обычно мы ужинаем в шесть, но приходите, как только проголодаетесь. Помочь вам устроиться?

– Нет-нет, – говорит Ангустиас, быстро преграждая Самаре дорогу. – Вы, наверное, тоже очень устали. К тому же в этом доме я точно смогу сориентироваться.

– Уверены?

– Да. Спасибо вам. За все.

Самара кивает.

– Я буду по соседству, если понадоблюсь, и не забудьте про ужин.

– Мы в самом деле пойдем к ним на ужин? – спрашивает Фелиситас, едва закрывается дверь.

– Посмотрим, – отвечает Ангустиас и неуверенно качает головой. – Так странно слышать английскую речь в этом доме.

– Можем говорить по-испански, если хочешь.

Фелиситас надеется, что Ангустиас откажется. Испанский всегда был их тайным языком, но сейчас все иначе. Если они будут говорить по-испански, Ольвидо прекрасно их поймет, а Фелиситас не хочет никого посвящать в свои разговоры с мамой. Она не желает делить ее ни с кем.

– Нет, все нормально. Давай-ка переоденемся. Уже поздно… или рано. Пора спать.

– Где здесь ванная?

– Первая дверь налево. Только сразу договоримся. Ни в одну из спален пока не заходим, хорошо?

Фелиситас хмурится:

– Тогда где же мы будем спать?

– В гостиной. – Ангустиас зевает – то ли чтобы закончить разговор, то ли потому, что действительно устала. Фелиситас не сопротивляется. За последние двадцать четыре часа она и так уже навоевалась. Лучше бы они просто переночевали у Самары.

Девочки Оливарес тихо переодеваются в свои пижамы – одинаково потрепанные свободные футболки и баскетбольные шорты с ослабленной резинкой. Они чистят зубы, залезают на отдельные диваны и закрывают глаза, но, несмотря на усталость, ни одна из них не засыпает. Фелиситас чувствует на себе взгляд бабушки, готовой наброситься на нее, как тигрица, стоит Ангустиас погрузиться в глубокий сон.

Хлюпающие звуки заставляют Фелиситас открыть глаза. Она переворачивается на другой бок и видит, что Ангустиас лежит, уставившись в потолок. Беззвучные слезы текут по ее лицу, затекая в уши. Нижняя губа дрожит, а плечи трясутся.

Не задавая вопросов – все и так понятно, – Фелиситас пересекает гостиную, ложится рядом с мамой и обнимает ее за талию. От этого прикосновения Ангустиас начинает плакать еще сильнее. Она закрывает рот рукой, пытаясь заглушить рыдания, но поединок неравный, и она терпит поражение.

– Я сегодня даже не надела черное, – шепчет Ангустиас между всхлипами.

Фелиситас похлопывает ее по руке:

– Можешь одеться в черное завтра.

Они лежат обнявшись, пока Ангустиас наконец не засыпает. На ее мокрых щеках отражается лунный свет, пробивающийся сквозь жалюзи. К лицу Ангустиас тянется чья-то рука.

Фелиситас пытается шлепнуть по ней, прежде чем рука достигнет цели, но не успевает.

– Ты меня ударила? – изумляется Ольвидо.

Фелиситас кидает на нее сердитый взгляд.

– Я тебя не трогала. – Она идет к своему дивану, ложится и с головой накрывается одеялом.

– Не вздумай спать! – восклицает Ольвидо. – Ты выспалась в дороге.

Но Фелиситас кажется, что она вообще не спала с момента рождения. Ей хочется, чтобы Ольвидо уснула навечно, навсегда, потому что «навсегда» невозможно измерить, а то, что невозможно измерить, не должно существовать.