Не отдавай меня ему (СИ). Страница 4

Внутри всё ещё сжимается от ярости. На Заура, на маму, на самого себя, что не заметил и вообще допустил такое поведение младшего брата.

Прохожу мимо гостевой комнаты и останавливаюсь. Не знаю, зачем. Наверное, хочу убедиться, что с ней всё в порядке. Что не плачет, не боится.

Стучу тихо, дважды.

Тишина.

Жду немного. Снова стучу.

Может, уснула. А может, плохо себя чувствует на фоне стресса.

Дёргаю ручку — не заперто, и решаю войти.

В комнате горит свет, из приоткрытого окна дует ночной прохладный ветер. На полу, у кровати, лежит халат. Он принадлежал Дунье, понимаю сразу. Это ведь я попросил дочь подобрать Латифе что-нибудь из её вещей на ночь. А дочка дала ей одежду своей мамы. Наклоняюсь, поднимаю. Шёлк мягкий, приятный, скользкий. Сжимаю в ладони, подношу к лицу, но больше не слышу запаха Дуньи. Он испарился, хотя после её гибели мне казалось, я слышу его повсюду.

И в этот момент из ванной выходит она и останавливается на пороге, замерев. В её глазах плещется ужас. В моих — удивление.

Латифа стоит в длинной светлой сорочке моей погибшей жены, с распущенными волосами, которые блестят при свете лампы. Обычно замужние женщины покрывают их платком или косынкой, но сейчас они густые, тяжёлые и рассыпались по плечам. Лицо её чистое, без макияжа, глаза тёмные, блестящие.

Я вижу, как она прижимает руки к груди, укрываясь от моего взора.

— Простите… — тихо, почти шёпотом. — Я не знала, что вы…

Я заставляю себя отвести взгляд.

Внутри какое-то необъяснимое смятение. Не из-за того, что она без платка. А из-за того, что впервые вижу её по-настоящему. Не как жену брата. Не как женщину, которую нужно пожалеть. А как живое, тонкое существо, которое внезапно стало опасно красивым в своей хрупкости и естественности.

— Я стучал, ты не ответила, — говорю ровно. — Хотел убедиться, что всё в порядке. Халат валялся на полу.

— Наверное, упал, — отвечает и тянется к нему.

Наши пальцы соприкасаются на короткое мгновение, но этого достаточно, чтобы по телу прошёл ток.

Я убираю руку. Хмурюсь, стараясь вернуть себе привычное спокойствие и равновесие.

Она отворачивается, быстро накидывает халат, завязывает пояс.

— Простите, — говорит уже увереннее, — я без платка.

— Ничего страшного, — отвечаю. — Я и Аишу не заставляю его носить. Ты тоже не обязана в этом доме.

— Спасибо, — произносит едва слышно.

Я смотрю на неё в тёплом свете настенных бра. Свет ложится на её шею, на тонкие запястья. Вижу след синяка — тот, что заметил ещё вечером, и сердце сжимается.

Боль поднимается откуда-то из глубины, но я глотаю её.

— Как давно мой брат бьёт тебя? — спрашиваю тихо.

Она опускает голову, обнимает себя за плечи и вздрагивает.

— Сильно — последний год. А так… раньше просто пощечины были.

— Мама знала? — сжимаю пальцы в кулак. Узнал бы его отец, сгорел бы со стыда.

— Нет, — мотаёт головой. — Обычно это было, — осекается, — ночью.

Челюсть хрустит от напряжения. Что он там творил с ней ночью, если она умоляла о разводе?

Где-то я просчитался. Не научил быть мужиком.

— Завтра поговорим о разводе. Всё решим.

После моих слов на комоде ожил телефон. Посыпались сообщения, экран вспыхнул белым светом.

Я смотрю туда.

— Это Заур?

Сноха вздрагивает.

— Не знаю… Он не писал ещё.

— Посмотри, — говорю твёрдо.

Латифа берёт телефон, и я замечаю, как дрожат её пальцы. Она открывает мессенджер, проводит по дисплею указательным пальцем.

Я вижу, как меняется её лицо, глаза расширяются, губы дрожат.

— Что там? — спрашиваю, но она не отвечает.

— Латифа. Телефон. — Протягиваю ладонь.

Она подчиняется и молча отдаёт.

Я беру его в руку, чувствую, как холод экрана обжигает ладонь, и понимаю — что бы я сейчас ни увидел, дорога назад уже закрыта.

Латифа стоит напротив — маленькая, испуганная, но в её глазах больше нет покорности. Только боль.

И, может быть, тень доверия ко мне.

Я перевожу взгляд на экран и выхватываю мерзкие, страшные сообщения. Я не думал, что мой младший брат такое чудовище.

“Если завтра не вернёшься домой, приду, когда его не будет дома, и увезу силой. Ты меня знаешь, дрянь. Вы**бу так, что ходить потом не сможешь”.

Глава 6

Просыпаюсь на рассвете. Серое небо висит над горами, дом дышит тишиной. Я полночи не спал. Слишком много мыслей в голове: слова, лица, чужая грязь, от которой хочется отмыться.

Сажусь на кровати — пятки касаются холодного пола. Быстро умывшись, спускаюсь в подвал, где у меня оборудован спортзал. Тренировка помогает выбить дурь из головы и упорядочить мысли. Спустя минут сорок пот течёт ручьём, попадает в глаза; футболка становится такой мокрой, что впору выжимать. Здесь же, внизу, принимаю душ, переодеваюсь в чистую одежду, оставленную нашей домработницей Джалой.

Поднимаюсь на первый этаж — в нос ударяет запах кофейных зёрен и свежего хлеба. Значит, Джала уже пришла и хлопочет на кухне. Подхожу ближе и слышу тихие-тихие женские голоса.

Останавливаюсь.

У плиты суетится полноватая женщина в тёмном платке, которая знает этот дом лучше, чем я сам. А рядом с ней, к моему удивлению, — Латифа. Познакомились, значит.

Моя невестка стоит у стола — в длинной юбке и блузке, косынка прикрывает волосы. Скромная, собранная, будто боится случайным движением нарушить порядок.

Но я помню её вчерашнюю — в сорочке, с распущенными густыми волосами. Они блестели при свете, ложились по плечам, как чёрная вода. Эта картина почему-то не выходит из головы.

— Смотри, — говорит Джала, — берёшь две ложки кофе. Он пьёт с сахаром, значит, добавь ещё ложечку. Воды наливай до сужения горлышка — вот так.

Латифа кивает, ловит каждое слово.

— Я не знала, что Джафар-бей так любит кофе. Я всегда подавала ему чай, как велела мама.

Голос у неё мягкий, чистый. Без надрыва, но с усталостью, которую не помог убрать ни отдых, ни сон.

— Его мать не любит кофе, говорит, что он вреден. Поэтому в вашем доме он пьёт только чай, — отвечает Джала, улыбается. — Но Джафар-джан — любитель. Говорит, бодрит лучше ледяного душа. И обязательно с утра ест омлет, овощи и хлеб с маслом.

Я стою в дверях, наблюдаю за ней. В уголке губ след от удара моего брата — синяк, который с каждым днём будет темнеть и напоминать ей о его предательстве и жестокости.

Надо же, я ведь её никогда не замечал. Всегда тихая, скромная, услужливая. А теперь смотрю на неё на своей кухне и вижу, что старается искренне. Женщина, которую ломали, всё ещё хочет быть полезной.

— Вот, — говорит Джала, — смотри. Пенка поднимается, не спеши. Ещё чуть-чуть… теперь можно.

Я делаю шаг вперёд. Половицы едва скрипят. Обе оборачиваются.

— Доброе утро, — произносит Латифа.

— Доброе, — отвечаю. — Что вы тут устроили?

— Учимся, — улыбается Джала. — Я показываю Латифе, как кофе варить.

— Не стоило, — смотрю прямо на Латифу. — В моём доме гости не работают.

Она сразу опускает глаза.

— Я просто хотела помочь. Отблагодарить за то, что вы делаете для меня, Джафар-бей.

— Не нужно, — говорю. — Здесь ты никому ничего не должна.

— Джафар-джан, — фыркает Джала, подняв руки, — ну разве плохо, что девочка спрашивает?

Латифа поднимает взгляд. Глаза — тёмные, глубокие. Там нет прежнего страха, только благодарность. Мы смотрим друг на друга дольше, чем нужно. Секунду, две, три. Джала, будто чувствуя неладное, вмешивается:

— Я поставлю кофе на стол, а ты, дочка, иди переоденься — на блузку масло брызнуло.