Император Пограничья 11 (СИ). Страница 42

Я стою в личных покоях в ожидании брата. Слуги уже доложили о его возвращении. Запах восковых свечей забивает обоняние, холод каменного пола под сапогами, шершавая грубая ткань на плечах. Слышу, как потрескивают поленья в камине. Зима выдалась суровой, даже толстые стены дворца не спасают от холода.

Тяжёлые двери распахиваются, и в зал входит Синеус, пропавший на три месяца в походе против Алчущих. Сердце радостно сжимается при виде него, но что-то заставляет меня присмотреться внимательнее. Даже в покоях мой младший брат не снял перчатки, высокие сапоги и глухой плащ с капюшоном, закрывающий шею. И всё же видно, что он похудел — доспех висит мешковато, а лицо осунулось так, что скулы выступают острыми углами. Глаза запали, под ними залегли тёмные круги усталости.

— Братец, — говорю я, делая шаг навстречу и раскрывая объятия. — Как же долго от тебя не было вестей. Я уже начал беспокоиться.

— Беспокоиться, — повторяет Синеус, останавливаясь в трёх шагах от меня. Не подходит для объятий, что странно — обычно он первым бросается обниматься после долгой разлуки. — Прости, что заставил волноваться. Дороги завалило снегом, не хотел рисковать гонцами.

— Ты выглядишь измождённым. Садись, я прикажу принести вина и горячей еды. Расскажешь, как прошла зачистка.

— Зачистка прошла… успешно, — он медленно и неловко опускается в кресло у камина. — Гнездо у Пскова уничтожено полностью.

— А твои люди? Ты увёл три сотни воинов. Каковы потери?

— Потери… приемлемые, — уклончиво отвечает Синеус, глядя в огонь. — Война требует жертв, ты же знаешь.

Это не похоже на него. Синеус всегда тяжело переживал гибель своих воинов, мог часами рассказывать о каждом павшем, вспоминать их имена и подвиги.

— Что случилось там, брат? Ты словно сам не свой.

— Я многое понял в тех катакомбах, когда Алчущие навалились на нас со всех сторон, — он поворачивается ко мне, и на мгновение мне кажется, что в глубине его зелёных глаз мелькает тень, но свет камина играет странные шутки с разумом, и я отбрасываю наваждение. — Понял, что мы ведём эту войну неправильно. Всё это время мы шли не тем путём.

— О чём ты говоришь?

— Неважно, — Синеус делает несколько шагов к окну, но останавливается на полпути, развернувшись ко мне. — Просто усталость. Мне нужно отдохнуть, прийти в себя.

Встревоженный его словами, я сам приближаюсь и спрашиваю:

— Нет, правда, что случилось? Я же вижу, на тебе лица нет. Большие потери? Кто? Ярополк? Ивар?..

— Мои люди умирали один за другим… — безучастно шепчет брат, его губы дрожат.

Стремительные шаги за спиной — лёгкие, знакомые. В зал входит Астрид, и лицо её сияет от радости. Девятнадцать лет, копия своей матери — золотистые волосы, высокие скулы, упрямый подбородок. На безымянном пальце блестит обручальное кольцо — три месяца назад выдал её за князя Мстислава Тверского, надёжного воина и верного вассала.

Синеус делает шаг ко мне и протягивает правую руку для рукопожатия — древний воинский жест примирения и доверия. Рефлекторно протягиваю свою в ответ, поворачиваясь лицом к дочери на её оклик.

— Отец! Дядя! — она направляется к нам, не замечая напряжения. — Я была счастлива узнать, что ты жив и здоров!

Наши ладони встречаются, и в этот момент интуиция, спасавшая меня в сотнях битв, взрывается набатом.

Но слишком поздно.

Левая рука Синеуса молниеносно набрасывает тонкую цепочку на моё запястье — аркалий! Магия гаснет, словно захлопнулась дверь в пустоту. Одновременно костяной кинжал — не металл, потому и не почувствовал магией — входит под лопатку. Лезвие умело находит себе путь между рёбер, пробивает лёгкое, надрезает сердце. Боль обжигает, забирая возможность дышать.

Но я ещё жив. Разворачиваюсь, используя инерцию движения, и Фимбулвинтер сам выскальзывает из ножен, повинуясь последнему приказу умирающего воина. Древнее лезвие рассекает воздух и отрубает руку брата по локоть. Лишь на два пальца не достаёт до шеи.

Движения заторможены, в них больше нет грации умелого воина.

Синеус не кричит от боли — смеётся. И в этом смехе нет ничего человеческого. Я наконец-то вижу, во что превратился мой брат.

Кожа на его лице начинает трескаться, как старая краска, и из трещин вырывается мрак. Глаза, прежде яркие, как весенняя листва, подёрнуты чёрной плёнкой. Кожа становится бумажно-белой, на шее и груди проступают тёмные вены, извивающиеся подобно корням. Щупальца прорываются сквозь одежду на груди и плечах. Отрубленная рука не кровоточит — из культи уже тянутся новые отростки.

Химера… Мой брат стал Химерой — смесью человека и Алчущего.

— Почему? — хриплю я, отшатываясь.

— Потому что я устал проигрывать, — его голос становится двойным, человеческим и чем-то чужеродным одновременно. — Устал хоронить друзей. Устал бояться. Теперь я не знаю страха, брат. Не знаю боли. Не знаю сомнений.

В груди булькает — лёгкие наполняются кровью. Но Астрид… должен защитить её. Рыча и выплёвывая кровь, срываю аркалий. Последние крупицы магии отликаются на отчаянный призыв. И металл в зале повинуется — канделябры срываются со стен, цепи люстры рвутся, доспехи в нишах оживают. Всё это обрушивается на Химеру, пробивает, опутывает, сковывает.

Синеус рвёт металл голыми руками, его новая сила чудовищна. Но дочь успевает добраться до меня и подхватить Фимбулвинтер из моих слабеющих пальцев. Клинок вспыхивает в её руках — морозная магия рода пробуждает древнюю силу оружия. Вспышки света. Треск льда.

Я падаю на спину.

Звуки битвы доносятся как через толщу воды. На шум бегут стражники — слышу топот ног, крики. Через миг вижу склонившееся надо мной лицо дочери, её губы шевелятся, но я не слышу слов. Слёзы на её щеках блестят как бриллианты. За ней маячит бледное лицо Аларика.

— Ас…трид… — выдыхаю я, пытаясь коснуться её щеки, но тело мне не подчиняется.

Последнее, что вижу — золотые волосы дочки, разметавшиеся как солнечные лучи.

Тьма смыкается.

Видение отпустило меня, выбросив обратно в полутёмный тайник. Я сидел на корточках, прижимая дневник к груди, и дышал так тяжело, будто пробежал десять вёрст. Костяной кинжал всё ещё ощущался между рёбер — призрачная боль от раны, полученной тысячу лет назад.

Меня убил не враг, которого я никогда не подпустил бы на дистанцию удара. Не наёмный убийца, не предводитель Алчущих. Собственный брат. Синеус, с которым мы делили последний кусок хлеба в походах, который прикрывал мне спину в сотнях битв. Трагедия предательства в том, что оно никогда не исходит от врагов — те атакуют открыто, их удары можно предвидеть и отразить. Предают только те, кому доверяешь безоговорочно. Те, ради кого готов умереть. Те, кто должен был защищать твою спину, а вместо этого вонзают нож под лопатку.

Я открыл дневник на следующей странице. Почерк Астрид дрожал — она писала это вскоре после моей смерти.

«Отец мёртв, — некоторые руны расплылись, не от времени — от влаги. Она плакала… — Дядя Синеус… он стал чудовищем. Я убила его. Убила дядю, который учил меня держать лук, который подбрасывал меня в воздух, когда мне было пять. Фимбулвинтер откликнулся на мою боль, и лёд… везде был лёд. От него остались только осколки. Дядя Трувор исчез той же ночью. Стража обыскала весь дворец, но нашли только его разгромленную лабораторию — перевёрнутые столы, разбитые склянки, кровь на полу. Его самого нет. Живого или мёртвого — просто исчез. Думаю, Синеус убил его и спрятал тело. Или превратил в такое же чудовище, как сам. О боги, почему? Почему наша семья должна была закончиться так?..»

Следующая запись, через неделю:

«Отец, сегодня утром я зашла в оружейную и увидела твою тренировочную глефу. Ту, с зарубками на древке — по одной за каждый мой урок. Первая появилась, когда мне было семь и я едва могла её поднять. Последняя — за неделю до твоей смерти, когда я наконец смогла продержаться против тебя целую минуту. Ты улыбнулся и сказал: „Теперь я могу умереть спокойно“. Я рассмеялась тогда. Если бы знала… Если бы знала, что это последний урок, я бы дралась хуже, лишь бы он никогда не заканчивался».