Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ). Страница 16

— Стоять, — глухо бросил он.

Но это были не разбойники и не стража приказчика. Трое мужиков, худых, жилистых, с изможденными, но не пьяными лицами. Они остановились, подняв пустые руки.

— Господин купец, — обратился ко мне тот, что был постарше, с впалыми щеками и лихорадочным блеском в глазах. — Андрей Петрович. Слыхали мы, ты на свой участок уходишь. Возьми нас с собой.

Я молчал, оценивая их. Одежда — рванье. Руки — в кровавых мозолях. Но во взглядах не было ни хитрости, ни подлости. Только отчаянная, выстраданная решимость.

— Работать будем, как волы, — подхватил второй, помоложе. — За еду, за долю малую. Сил нет больше в артеле Прохора с приказчиком спину гнуть. Они ж не люди, звери.

Я перевел взгляд на Игната. Он медленно, едва заметно кивнул.

— Знаю их, — тихо произнес он, не поворачивая головы. — Артельщики. Не пьяницы, в шулерстве не замечены. Работают молча, пока с ног не свалятся.

— Долги есть? — спросил я прямо. — Перед кабатчиком, перед приказчиком?

— Нет, — твердо ответил старший. — Все, что были, отработали. Мы чисты. Просто… так дальше нельзя. Это не жизнь, а каторга.

Я смотрел на них и видел не просто трех работяг. Я видел первые кирпичи своего будущего. Людей, доведенных до ручки, готовых пойти за любой надеждой.

— Как звать? — спросил я.

— Семён, — ответил старший.

— Тимоха.

— А я Петруха.

— Хорошо, — сказал я после паузы, которая показалась им вечностью. — Идете с нами. Но знайте: работы будет больше, чем в поселке. Порядки у меня свои, строгие. Кто не выдержит — пусть пеняет на себя. А кто выдержит — тот голодным и обманутым не останется.

В их глазах вспыхнула то ли облегченность, то ли благодарность, даже не не по себе стало. Они были готовы целовать мне руки за право работать до седьмого пота, но уже на других условиях.

— Забирайте один мешок, — скомандовал Игнат, и Семён с готовностью подхватил тяжелую ношу с инструментом.

Теперь нас было шестеро. Маленький, но уже отряд. Мы двинулись дальше, и рассвет, разгоравшийся над тайгой, казался мне добрым знамением.

На полпути, там, где разбитая колея превращалась в едва заметную тропу, нас ждали. Из-за стены густого ельника на дорогу вышел Елизар. За его спиной стояла жена, сын и внучка. Рядом с ними — небольшая, но крепкая телега, запряженная низкорослой, выносливой лошадкой. В телеге был уложен их нехитрый скарб: туески, мешки, какой-то инструмент, завернутый в рогожу.

— Решил я, Андрей Петрович, — сказал Елизар, и его голос гулко разнесся в утренней тишине. — Слово твое показалось мне крепче стен этого поселка. Вместе оно сподручнее будет.

Я молча кивнул. Моя артель росла. Теперь у нас был не только закон, не только сила, но и мудрость этих мест.

Два часа пути пролетели незаметно. Мы шли молча, единой группой, и само это движение наполняло меня силой. Когда мы вышли к «Лисьему хвосту», солнце уже поднялось над верхушками сосен.

Картина открылась унылая. Каменистый, развороченный склон оврага. Редкие, чахлые кусты ивняка. Старое, почти пересохшее русло ручья, где на дне поблескивала лишь тонкая струйка воды. И тишина. Не живая, лесная, а мертвая тишина заброшенного места.

Мои новые артельщики, Семён, Тимоха и Петруха, растерянно переглянулись. На их лицах я прочел откровенное сомнение и разочарование. Они ожидали увидеть что угодно, но не эту пустыню. Даже Степан, до этого державшийся бодро, как-то сник.

— И… это все? — нерешительно спросил Семён, обводя рукой безжизненный пейзаж. — Тут и копать-то негде. Камень один.

Я видел их растерянность, чувствовал, как тает их хрупкая надежда. Они ждали, что я сейчас схвачу кирку, укажу на самый перспективный, по их мнению, участок и скомандую: «Копать!».

Но я сделал то, чего они не ожидали.

— Лопаты и топоры сюда, — скомандовал я. — Первым делом — лагерь.

Я повел их вверх по склону, подальше от разрытого оврага, на ровную, поросшую травой поляну, с трех сторон защищенную стеной леса.

— Здесь будет наш дом, — объявил я. — Игнат, Семён, Петруха — валите лес. Нужны крепкие сосновые бревна. И жерди потоньше. Пока будем строить навес. Тимоха, твоя задача — лапник. Много лапника. Так, чтоб из жердей сделать подпорки, а между ними лапником плотно уложить тоже. Степан, ты отвечаешь за костер. Елизар, — я повернулся к староверу, — ты знаешь эти места. Найди нам родник с чистой водой.

Все замерли, глядя на меня с откровенным недоумением.

— Навес? — переспросил Тимоха. — Андрей Петрович, так зима скоро. Может, землянку лучше? Теплее будет.

— В землянке сырость и хворь, — отрезал я. — А под навесом — сухой лапник и живой огонь. И воздух свежий. У меня никто болеть не будет. А сруб чуть позже начнем ставить — за день же не управимся, а ночевать где-то нужно…

Я видел их недоверие. Землянка была привычным, понятным жилищем. А навес казался им блажью, временным укрытием.

— А золото-то когда мыть будем? — не выдержал Петруха.

— Золото от нас не убежит, — ответил я жестко, обводя всех тяжелым взглядом. — А вот если мы свалимся от лихорадки или напьемся гнилой воды из ручья, то никакое золото нам уже не понадобится. Сначала — порядок, потом — работа. Это мой главный закон. Кто не согласен — может возвращаться в поселок.

Воцарилась тишина. Мои слова, подкрепленные стальным взглядом, подействовали. Игнат первым взял топор и без лишних слов направился к лесу. За ним, чуть помедлив, пошли остальные. Работа закипела.

Следующие три дня были проверкой на прочность. Не столько физической, сколько психологической. Я гонял их нещадно, но заставлял делать вещи, которые казались им странными и бессмысленными.

Мы соорудили не просто навес, а добротное, длинное строение с односкатной крышей из плотно уложенных жердей и лапника, способное укрыть под собой десять человек. Перед ним мы вырыли длинную яму для костра, обложив ее камнями, чтобы огонь грел спящих, а не уходил в небо.

Затем я заставил их копать яму в стороне от лагеря, метрах в двадцати.

— Это еще зачем, Петрович? — спросил Семён, вытирая пот. — Под погреб, что ли?

— Под отхожее место, — ответил я.

Они уставились на меня, как на сумасшедшего. В поселении все справляли нужду где придется. Понятие «туалет» для них не существовало.

— Чтобы зараза по лагерю не расползалась, — пояснил я. — Сходили, присыпали землей. И руки после этого мыть. Обязательно.

Насмешки, поначалу скрываемые, стали почти открытыми. Я слышал, как они шепчутся за моей спиной: «Купец-то наш, видать, чудной», «Чистоплюй какой-то, не иначе». Но Игнат, с его армейской хваткой, пресекал любое неповиновение. Его молчаливого взгляда и тяжелой руки, ложившейся на плечо, было достаточно, чтобы заставить любого взяться за лопату.

Елизар нашел родник в пяти минутах ходьбы от лагеря. Вода в нем была ледяная и кристально чистая. Я поставил у костра большой котел.

— Он всегда должен был быть полон кипятком. — Сказал я на общем сборе. — Пить — только отсюда! Сырую воду из ручья или лужи если увижу, что пьете — выпорю, как мальчишку. Понятно?

Все угрюмо кивнули. Это правило казалось им верхом самодурства. Но они подчинились.

К концу третьего дня наш лагерь был не похож ни на один старательский стан, который они видели. Он был чистым. Упорядоченным. У каждого было свое место под навесом. Инструмент был сложен в одном месте, припасы — в другом. И над всем этим витал дух не привычного им хаоса, а строгой, почти военной дисциплины.

Вечером, сидя у большого, жаркого костра, они ели горячую кашу, сваренную женой Елизара, и молчали. Их насмешки сменились задумчивостью. Они были измотаны, но впервые за долгое время они засыпали в сухом, теплом месте, не боясь, что их ночью обворуют или пырнут ножом. Они пили чистую воду и ели горячую пищу. И никто из них не кашлял от сырости и не маялся животом.

Я сидел чуть поодаль, глядя на огонь и на усталые лица своих людей. Я знал, что это был самый важный этап. Я не просто строил лагерь. Я строил новую модель поведения. Я ломал их привычки, веками вбивавшиеся в головы их предков. Привычки к грязи, к болезням, к безразличию к собственной жизни.