Ведьмы.Ру 3. Страница 15

Наум Егорович мало что понял, но рукой махнул.

– Идите, – он с трудом подавил зевок.

Спать… а он спал? Похоже… надо возвращаться, пока никто не прибежал и не начал задавать вопросы.

– Вась, у тебя глаза красным светятся…

– Это… визуальное проявление душевной нестабильности…

Если сон, то хороший.

Продуманный. Такой вот, настоящий, который порой случается, когда проснувшись, долго пытаешься понять, в каком из миров ты застрял. И не понимаешь. А если так, то возвращаться смысла нет. И вообще воздух вон какой чистый.

Сосны в небеса устремились.

Небо чёрное. Звёзды белые. Такой ночью только гулять и читать стихи о любви. Наум Егорович честно попытался вспомнить что-то, но в голове крутилось лишь дурацкое: Таракан сидит в стакане [1] …

А Наум Егорович вот на лавочку присел. И сидел, глядя на звёзды. Когда-то он вот такою ночью супругу свою, тогда ещё будущую, выгуливать изволил. И стихи читал. Не про таракана даже. Что-то вдохновенное такое, специально учил.

Но сбился.

И получилось так, что лучше б про таракана. А она только посмеялась и сказала, что стихи – это не его. Он же согласился и ляпнул, что раз уж она стала свидетельницей его позора, то обязана замуж выйти.

Давно это было…

– Сидишь? – рядом плюхнулся Женька.

– Сижу.

– И хорошо. Тут нас сразу найдут.

– А в палату разве не надо возвращаться?

– Хочешь?

– Не-а… тут дышится свежо, – сказал и засопел. – Уехали?

– Ага.

– Нашли, кого хотели?

– Нашли. Тоже замороченный. Тут детей травят, – сказал Женька и пирожок протянул. – Будешь?

– Буду. Привезли?

– Ага. Мама передала. Всё волнуется, что недоедаю… – он вздохнул о чём-то своём. А Наум Егорович спрашивать не стал. Вцепился в румяный пирожковый бок, удивляясь тому, что тот ещё тёплый. Повидло и вовсе горячее.

– Я вас лю-у-у-бил… – донеслось откуда-то слева.

Причём басом так донеслось.

Прочувствованным.

– Это… чего?

– Поёт человек. Может, на сцене себя видит. Может, под балконом у кого. Я-то так в голову не полезу, но славно получилось… ты это, доедай и пойдём бродить, пока не развеялось.

– Это магия? Ментальная?

– Хуже. Ведьмовская, – Женька поднялся. – Племяшка у меня постаралась. Сперва в настоящий сон всех отправила, чтоб без химии. А потом вот и помогла его сотворить. Или их? В общем… спят они.

На дорожке и вправду свернулся охранник, обнявши столб, который он время от времени покрывал поцелуями, хрипловато что-то то ли обещая, то ли в вечной любви клянясь. Мимо на одной ножке весело пропрыгала пухлая женщина в больничном халате.

– Я мышь! – выскочил на дорожку парень, распахивая больничное покрывало. – У!

– Я кот, – ответил ему Женька. И парень, обернувшись, с визгом унёсся в ночь.

– Не сочти за критику, но… – Наум Егорович надеялся, что камера засняла и парня, и двух девиц, что шли по тропинке, крепко держась за руки. – Тайные операции я представлял себе немного иначе.

– Это ты просто придираешься.

– Я?

– Не я же. На от лучше пирожок съешь.

Отказываться Наум Егорович не стал.

– И это величайшее открытие перевернет все представления о классической маагии! – голос Льва Евгеньевича прорезал ночную тишину. – Да что там, оно перевернёт весь мир!

Учёный остановился и, оглядевшись, решительно шагнул на лавочку. Встал, расправил плечи и, вытянув руки, продолжил:

– Моё имя отныне и навсегда войдёт в историю…

Войдёт.

Наум Егорович был готов подтвердить.

А что история будет в рамках закрытого уголовного процесса, так это детали.

Витюгин видел сон. Он знал, что спит, и это уже само по себе было странно, но при этом знание ничуть не мешало сну.

Чудесному.

В нём лазоревое море дрожало, ластилось к ногам. И воздух дышал свежестью. А на белоснежном песке возвышался замок. И Настасья, выглядывая из-за него, махала рукой.

– Иди ко мне! – звала она.

И Витюгин, нелепо улыбнувшись, пошёл.

Он шёл и шёл.

И даже бежал, и ноги чуть проваливались в песок, и воздух был, как это случается во снах, кисельно-тягучим, но всё одно это ничуть не портило радости.

Настасья!

Живая!

И настоящая. Она сама шагнула навстречу и, обняв, коснулась губами щеки.

– Ты…

Здоровая. Ни впалых щёк, ни серой кожи, и волосы её, чудесные, на месте. Он вдруг вспомнил, как плакал, обрезая их. А Настасья улыбалась и говорила, что отрастут. Потом. Как она поправится. А с волосами ей тяжело. И вообще, выпадают. Но это из-за химии.

Она обязательно поправится.

Он ведь клинику нашёл.

Деньги нашёл.

Подписал контракт этот, понимая, что не будут платить такие деньги просто за техническое сопровождение и создание сети. А ещё и вперёд. Чуял ведь, что вляпывается. Но деньги были нужны. А как заработать? Он, конечно, спец хороший, но не настолько, чтоб вот так сходу и пару миллионов… а они вот…

Помогли устроить Настасью в хорошую клинику.

И не их вина, что было слишком поздно. Агрессивная форма…

– Глупый ты, – Настасья погладила по щеке. – Во что влез?

В дерьмо.

И Витюгин знал, что живым его не выпустят. Там, во внешке, другое дело. Охранники знают не так и много, а вот он, который сеть внутреннюю наладил, который уже третий год ковыряется, работая то ли сисадмином, то ли компьютерщиком на все руки, он по самую макушку заляпался. И что контракт того и гляди закончится, так… в лучшем случае новый подсунут.

А Витюгин подпишет.

Потому что всё-таки хочет жить.

– Конечно, – Настасья поглядела серьёзно. – Все хотят жить. Но иногда есть вещи важнее.

– Ты сердишься?

– Нет, конечно. Я боюсь. За тебя.

– Не надо.

Странно понимать, что это вот всё – сон. А значит, не настоящее оно. И Настасья тоже не настоящая. Но в то же время, как она может быть не настоящей, если он чувствует тепло её? И запах? И дело не столько в них, сколько в понимании, что она – взаправду.

Есть.

– Скоро свидимся, – Витюгин позволил себе обнять ей, осторожно, опасаясь, что если не осторожно, то он проснётся. Сколько уже раз было, что просыпался и лежал, пялясь в потолок, маясь невозможностью вернуться туда, в правильный момент?

Пусть даже те, предыдущие сны, были блёклыми и пустыми по сравнению с нынешним.

– Не говори так.

– Это правда. Я ж никогда тебе не врал.

– Кроме одного раза.

– Я верил, что ты поправишься. Что… знаешь, я ни о чём не жалею. Я хотя бы попытался. А потом… у всего есть цена. И у моей глупости тоже. Хотя это не глупость. Это отчаяние. Но я бы ничего не стал менять, если бы вдруг вернулся. Понимаешь? Да и сейчас… я бы душу продал, чтобы тебя вернуть.

– Ты её и продал.

– Но вернуть тебя не получилось. А так… да. Наверное. Предчувствие такое… скоро меня уберут. Всех тут… этот сон, он ведь неспроста, верно?

Хорошо, что сон. Можно говорить спокойно, не опасаясь, что служба безопасности разговор запишет.

– И значит, эксперименты пошли не так, как им хотелось. И значит, скоро всю эту богадельню свернут. И тех, кто ставит опыты. И тех, на ком… я стал сволочью, Насть.

– Стал.

– И ты меня больше не любишь?

– Дурак ты, Витюгин.

– Дурак… теперь понимаю… дурак. Надо было что-то сделать, наверное… только сперва я думал, что ты вылечишься. Потом… потом всё не мог поверить, что тебя нет. Это ведь нечестно!

– Не кричи, – Настасья прижала палец к его губам.

– Я как-то… завис, что ли. Вроде и понимаешь, а принять никак не получается. И такая тоска, что… я тот год почти и не помню. Даже больше, чем год, если так-то… туман. Мне говорят. Я делаю. А что делаю. Для чего. И где? Какая разница? Тебя ведь нет, а остальные…

Настасья всегда умела слушать. И сейчас гладит по волосам, утешая, хотя с чего бы. Это она умерла. А он вот жив. И плачется, жалуется на жизнь.