Миссия в Сараево (СИ). Страница 4

Я кивнул, прошел к столу, опустился на стул. Старался двигаться естественно, хотя бок все еще ныл. Положил шляпу на колени, сложил руки. Привычная поза, спокойная, открытая, выражает готовность слушать.

Чирич остался стоять, нависая над столом. Классическая позиция доминирования, он выше, я сижу, он смотрит сверху вниз. Психологическое давление. В Варшаве нас учили таким приемам. Но еще учили как сопротивляться такому давлению.

Я не позволил себе съежиться или отвести взгляд. Держал спину прямо, смотрел на Чирича спокойно, с легким интересом.

— Мы вызвали тебя не просто так, — начал Чирич медленно, каждое слово взвешивая. — Нужна помощь. Серьезная помощь. Это опасное дело.

— Слушаю, — ответил я коротко.

Чирич положил на стол фотографию. Черно-белая карточка, размером с почтовую открытку. Я наклонился, рассматривая.

Молодой человек лет двадцати пяти, худое лицо с впалыми щеками, темные круги под глазами, взгляд потухший.

— Знаешь этого человека? — спросил Чирич.

Я изучил лицо. Тренированная память услужливо подсказала. Этого парня я видел в списках Артамоновв.

— Неделько Чабринович, — сказал я медленно. — Тот, которого арестовали после убийства гауптмана Шульца. Все газеты писали об этом. Хотя его убил другой Чабринович, однофамилец.

— Он мой брат! — Петар вскочил с табуретки так резко, что она чуть не опрокинулась. Подбежал к столу, схватился за край обеими руками. Лицо искажено эмоциями, страх, отчаяние, мольба. — Мой двоюродный брат! Его держат в тюрьме в Сараево! Пытают! Я не знаю, жив ли он, страдает ли, что с ним делают! Пожалуйста, помогите!

Голос сорвался на последних словах. Глаза покраснели, наполнились слезами.

Петар не притворялся это настоящая боль. Я видел такую боль раньше. В глазах Анны Залуской в Варшаве, когда она говорила о репрессиях против поляков. В глазах матерей, потерявших сыновей в русско-японской войне.

Боль тех, кто любит и не может помочь.

Я почувствовал сочувствие. Настоящее, не наигранное. Внутренний голос шептал, не поддавайся эмоциям, это манипуляция. Но сердце против воли откликалось на чужое горе.

— Мне жаль, — сказал я искренне, глядя на Петара. — Правда, очень жаль. Но что я могу сделать? Я журналист, не адвокат, не дипломат. У меня нет влияния на австрийские власти.

Чирич постучал пальцем по столу, привлекая внимание.

— Ты можешь поехать в Сараево, — сказал он жестко, без обиняков. — Как журналист. Попросить интервью у тюремной администрации. Написать статью о тюремной системе, о политических заключенных. Попытаться увидеть Неделько. Узнать, где его держат, в каком состоянии, есть ли шансы на помощь.

Я медленно откинулся на спинку стула, обдумывая его предложение. В подвале повисла напряженная тишина. Все смотрели на меня, ждали реакции.

Сараево. Столица Боснии и Герцеговины, аннексированной Австро-Венгрией в 1908 году. Город, где австрийское присутствие особенно сильное. Где майор фон Урбах, по словам Артамонова, лично контролировал контрразведывательные операции.

Ловушка. Очевидная ловушка.

Очень скверное дело. Это проверка, чтобы проверить чем я готов рисковать ради дела. Либо это привет от Урбаха, во время ложного ограбления меня предупредили, чтобы я уехал. Поездка в Сараево выглядит как наглое игнорирование предупреждения. Повод для ареста.

Либо и то, и другое одновременно.

— Сараево, — повторил я медленно, давая себе время подумать. — Логово австрийской контрразведки. Город, где каждого подозрительного иностранца проверяют по три раза. Где после недавнего убийства гауптмана Шульца особенно жесткий режим.

— Именно поэтому мы не можем послать никого из нас, — кивнул Чирич. — Сербский студент, житель Белграда, пытающийся увидеть политического заключенного это немедленный арест. Но ты русский корреспондент крупной петербургской газеты. У тебя есть легальный повод задавать вопросы. И если что-то пойдет не так, у тебя есть защита российского консульства.

— Слабая защита, — усмехнулся я, качая головой. — Австрийцы не церемонятся с подозреваемыми в шпионаже. Даже если у них иностранный паспорт. Нет, не так. Особенно если у них иностранный паспорт, это дает повод обвинить в международном заговоре.

Милош хмыкнул, стоя у стены.

— Боишься, русский?

Я холодно посмотрел на него.

— Я не боюсь. Я осторожен. Разница в том, что осторожные люди живут дольше.

— Или они просто трусы, которые прячутся за красивыми словами, — огрызнулся Милош.

Владимир вмешался, подняв руку.

— Милош, успокойся. Соколов прав, здесь нужна осторожность, а не безрассудная смелость. — Он повернулся ко мне. — Но Чирич также прав в том, что у него есть возможность, которой нет у нас. Журналистское прикрытие это реальное преимущество. Ни у кого из нас нет такого.

Елена подошла ближе, остановилась у края стола. Говорила тихо, но в голосе звучала мольба.

— Мы знаем, что это опасно, Александр. Мы не стали бы просить, если бы был другой выход. Но нам больше не к кому обратиться. Неделько… — Она замолчала, посмотрела на Петара, который стоял, вцепившись в край стола, все его тело напряжено. — Он один из нас. Он боролся за свободу. За нашу свободу. Мы не можем просто бросить его.

Я смотрел на нее. На ее лицо, искаженное беспокойством. На ее руки, нервно сжимающие край шали. На ее глаза, которые молили меня согласиться.

Она не притворялась. Я знал Елену достаточно хорошо теперь, видел ее настоящую, без масок. Она действительно волновалась за Чабриновича. И за меня.

Я анализировал ситуацию холодно, без эмоций.

Отказ это потеря доверия Чирича. Конец проникновения в организацию. Провал миссии.

Согласие это риск ареста в Сараево. Но одновременно возможность углубить легенду, доказать преданность делу. Выход на более серьезные контакты.

Промежуточный вариант, согласиться с условиями, оставить себе пути отхода.

Я сделал вдох, принимая решение.

— Хорошо, — сказал я медленно, глядя Чиричу в глаза. — Я поеду.

Петар ахнул, схватил меня за руку.

— Спасибо! Спасибо, господин Соколов! Я… Я не знаю, как отблагодарить…

— Не благодари раньше времени, — остановил я его мягко, высвобождая руку. — Я сказал, что поеду. Но есть условия.

Чирич скрестил руки на груди.

— Какие условия?

— Первое, — я поднял один палец, — я узнаю только то, что смогу узнать легально. Журналистское интервью, официальные запросы. Никакого взлома архивов, подкупа охранников или других нелегальных действий. Если меня арестуют, моя миссия провалена, и вы не получите никакой информации.

Чирич кивнул медленно.

— Разумно. Продолжай.

— Второе, — я поднял второй палец, — я не даю гарантий. Австрийцы могут отказать в интервью. Могут заподозрить что-то и отказать в доступе к заключенному. Могут вообще запретить мне въезд в Сараево. Я попытаюсь, но если увижу, что ситуация слишком опасна, отступлю.

Милош фыркнул презрительно.

— Значит, сбежишь при первой трудности?

— При первой реальной угрозе ареста — да, — ответил я спокойно, поворачиваясь к нему. — Потому что арестованный журналист вам не поможет. Свободный журналист, который вернется с хоть какой-то информацией, будет полезен.

Владимир кивнул.

— Логика железная. Я бы на его месте действовал так же.

Чирич смотрел на меня долго, изучающе. Потом медленно кивнул.

— Договорились. Твои условия приняты. Но и у нас есть условие.

— Какое?

— У тебя три дня, — сказал Чирич жестко. — Три дня на поездку, встречи, возвращение. Если через три дня ты не вернешься с информацией, я пойму это так, что тебя либо арестовали, либо ты сбежал. В обоих случаях мы больше не увидимся.

Угроза висела в воздухе, невысказанная, но понятная. Если я не вернусь, меня сочтут предателем или трусом. А предателей «Млада Босна» не прощает.

— Три дня, — повторил я, кивая. — Достаточно. Поезд до Сараево идет семь часов. День на встречи и интервью. Обратно. Уложусь.