Миссия в Сараево (СИ). Страница 12

Два аршина. Еще аршин. Близко.

Нога соскользнула, я повис на руках. Сердце екнуло. Быстро нащупал новую опору, уперся. Выдохнул.

Еще поларшина. Рука дотянулась до подоконника. Схватился, подтянулся. Ноги нашли опору на широком выступе между камнями. Встал на него, держась за подоконник.

Добрался.

Перевел дыхание. Посмотрел вниз. Темнота, земля далеко. Я отвел взгляд, уставился в стену перед собой.

Решетка на расстоянии вытянутой руки. Протянул правую руку, взялся за железный прут. Холодный, влажный от ночной сырости. Потянул. Решетка не шевельнулась.

Тогда я достал ломовую лапу из-за пояса. Держась левой рукой за подоконник, правой засунул плоский конец лапы между решеткой и каменной рамой окна. Лапа легко вставилась, щель широкая.

Надавил на рукоять вниз, используя рычаг. Железо скрипнуло тихо, металл заскрежетал о камень. Я остановился, прислушался.

Внутри за окном тишина. Никто не шевелится, не кричит.

Я надавил сильнее. Решетка поддалась чуть-чуть, один болт скрипнул, сдвинулся. Еще рывок, болт вышел с глухим хрустом, камень осыпался.

Замер. Слушал.

Внутри камеры раздалось движение. Шорох, скрип кровати. Кто-то сел, задышал громче.

Потом голос, хриплый, сонный:

— Что это?

Я не ответил. Подождал.

— Эй, ты слышал? — тот же голос, теперь громче. — Франц, ты слышал?

Другой голос, более молодой:

— Что?

— Шум. У окна.

— Крыса, наверное.

— Крысы так не шумят.

Пауза. Слышно, как кто-то встал с кровати, босые ноги шлепали по холодному полу. Шаги к окну.

Я висел неподвижно на стене, держась за подоконник и лапу. Не дышал.

За решеткой появилось лицо. Темное, неясное в темноте камеры. Глаза смотрели наружу, не видели меня, я висел ниже, в тени.

— Ничего нет, — сказал голос. — Спи.

Лицо исчезло. Шаги обратно вглубь комнаты, скрип пружин.

Я выдохнул тихо. Подождал еще минуту. Тишина.

Снова вставил лапу в щель, теперь у другого болта. Верхний правый, самый проржавевший. Надавил. Болт вышел почти без сопротивления, тихо, только камень чуть осыпался.

Два болта из четырех.

Третий болт внизу слева. Я потянулся вниз, вставил лапу. Этот сидел крепче. Давил, напрягаясь, железо гнулось в руках. Болт не поддавался.

Я уперся ногой в стену, держась левой рукой за подоконник, правой потянул лапу изо всех сил. Мышцы горели, руки дрожали от напряжения.

Болт сдвинулся с громким скрежетом.

В камере снова движение.

— Опять! — крикнул тот же хриплый голос. — Точно не крыса!

Быстрые шаги к окну. Два человека, судя по звукам.

Я рванул лапу. Болт вылетел, решетка накренилась, провисла на одном последнем болте сверху слева.

В окне появились лица. Двое. Смотрят прямо на меня.

— Там кто-то есть! — кричит один. — Эй! Караул!

Некогда прятаться. Я схватился за решетку обеими руками, дернул на себя изо всех сил. Последний болт не выдержал, вырвался с треском.

Решетка упала мне на грудь, я едва удержался, чтобы не упасть вниз с грохотом. Перехватил, откинул в сторону. Решетка ударилась о стену, зазвенела, соскользнула вниз, грохнулась о землю внизу.

Шум. Громкий шум.

— Караул! — орали внутри. — Побег!

В камере три человека. Двое кричали у окна, размахивали руками. Третий, худой, бледный, стоял у дальней стены. Смотрел на меня. Молчал.

— Чабринович? — спросил я по-сербски.

Худой кивнул.

— Да.

— Быстро. Сюда.

Он шагнул вперед. Двое других заключенных попытались схватить его, но он вырвался, ударил одного локтем в лицо. Тот отшатнулся с криком.

Подбежал к окну. Теперь при лунном свете я ясно видел его лицо. Молодой, лет двадцать пять, худой, болезненный. Глаза лихорадочно горят. Губы сухие, потрескавшиеся.

— Кто ты? — спросил он, цепляясь за подоконник.

— Потом. Лезь.

Он неуклюже полез в окно. Тощий, слабый, движения медленные. Застрял грудью на подоконнике, закашлялся. Кашель сухой, надрывный, с хрипом.

Я схватил его за руку, потянул. Он вывалился из окна наполовину, повис. Я держал его за запястье, не давая упасть.

— Держись за меня!

Перехватил его под мышки, прижал к стене. Он обвил руками мою шею, вцепился.

В камере двое заключенных орали не переставая. Слышу топот ног в коридоре, голоса жандармов, свист.

— Там! Вторая камера! Быстро!

Некогда. Надо спускаться. Сейчас.

Я достал веревку, быстро обмотал вокруг груди Чабриновича, под руками. Завязал узел. Он захлебывался кашлем, но не отпускал меня.

— Держись крепко. Я буду спускаться, ты держись. Если сорвешься, я удержу.

Он кивнул, не в силах говорить.

Я начал спуск. Левой рукой держался за край подоконника, правой придерживал Чабриновича. Нога нащупала выступ в стене, уперлась. Отпустил подоконник, схватился за выступ ниже.

Чабринович повис на мне, руки сжали шею. Тяжелый. Не очень тяжелый, но когда висишь на стене, ощущается каждый пуд.

Еще немного вниз. Нога соскользнула, я качнулся, Чабринович дернулся, начал сползать. Веревка натянулась, врезалась мне в плечо. Я держал его, напрягаясь изо всех сил.

— Найди опору ногой! — прошипел я. — Быстро!

Он пошарил ногой по стене, нашел выступ, уперся. Вес чуть уменьшился.

Мы полезли дальше. Медленно. Руки горели, пальцы онемели, скользили по мокрым камням. Я тяжело дышал, сердце быстро колотилось.

Еще два аршина. Один.

Вверху в окне появилось лицо жандарма. Фуражка, усы, злое лицо.

— Стой! Или стреляю!

Револьвер в руке, направлен вниз.

— Прыгай! — крикнул я Чабриновичу.

Оттолкнулся от стены, мы полетели вниз. Земля ударила в ступни, я упал, перекатился, Чабринович рухнул рядом.

Выстрел. Пуля ударилась в булыжник рядом, со звоном высекла искры.

Я вскочил, потянул Чабриновича за руку. Он поднялся, кашляя безостановочно.

— Бежим!

Второй выстрел. Пуля просвистела мимо, ударилась в стену склада.

Мы побежали из переулка. Чабринович спотыкался, я поддерживал его, волоча за собой. Веревка болталась, путалась в ногах.

Выскочили из переулка на улицу. Темно, но не пусто. Люди бегут в сторону пожара, кричат, суетятся. Никто не обращал на нас внимания.

Свернули направо, в сторону окраины. Бежим вдоль домов, придерживаясь тени.

За спиной крики, свист, топот сапог. Жандармы выбежали из тюрьмы. Колокол снова забил тревогу, громко, отрывисто. Побег обнаружен.

Половина города сбежалась на пожар. Толпа, хаос. Жандармам придется пробираться через толпу.

— Быстрее! — закричал я Чабриновичу.

Он задыхался, кашлял на бегу, на губах выступила кровь. Слабый. Очень слабый. Долго не протянет.

Мы свернули в узкий проулок между домами. Темнота, грязь, вонь помоек. Пробежали насквозь, вышли на другую улицу. Здесь тише, жандармов не слышно. Пока что не слышно.

Остановились на секунду. Чабринович согнулся пополам, кашляет, хватает ртом воздух. Я взял его за плечо, прислушался.

Топот копыт. Лошади. Конный патруль.

— Дальше. Быстро.

Мы побежали дальше. Переулками, дворами, через заборы. Чабринович падает, я поднимаю его. Падает снова, я волоку за собой.

Мы добрались до реки. Миляцка шумит в темноте, вода быстрая, холодная. Вдоль берега заросли ив и кустов.

Нырнули в кусты. Присели, затаились. Дышим тяжело, хрипим.

Чабринович откашливается, сплевывает кровь.

— Не могу больше, — прохрипел он. — Оставь меня.

— Тихо, молчи.

На улице за нашей спиной раздался топот копыт. Лошади проскакали мимо. Жандармы кричали друг другу:

— Видел кого?

— Нет! Поехали к мосту!

Умчались.

Мы сидели в кустах. Ждали. Минуту. Две. Тишина, только шумит река.

Чабринович смотрел на меня в темноте.

— Кто ты? — спросил он снова. — Зачем спас?

— Александр Соколов. Русский.

— Зачем?

— Тебя ждут в Белграде.

Он молчит. Потом кивает.

— «Черная рука»?