Месть. Идеальный сценарий (СИ). Страница 3

Капкан захлопнулся окончательно. И я оказалась внутри него, одна.

Глава 3

Капкан захлопнулся.

Эти слова звучали в моем сознании как погребальный колокол, отбивая ритм моего поражения. Я стояла посреди спальни, которая за одно утро превратилась из уютного гнездышка в место казни, и смотрела им вслед. Вячеслав и Элеонора уходили не оглядываясь, их силуэты постепенно растворялись в ярком свете коридора. Спины у них были прямые, шаги — уверенные. Так выглядят люди, которые только что одержали безоговорочную победу.

Больше они не сказали ни слова, и это красноречивое молчание было страшнее любых угроз. Зачем тратить слова, когда все уже решено?

Когда за ними закрылась входная дверь, тишина, воцарившаяся в доме, стала почти физически ощутимой. Она давила на уши, сжимала горло, заполняла легкие тяжелым, густым воздухом. Я осталась совершенно одна в этом огромном, холодном доме, который еще вчера казался мне крепостью, а сегодня превратился в мрачную темницу.

Первое, что я почувствовала, было полное оцепенение. Словно все нервные окончания в моем теле разом отключились, оставив меня в состоянии странной отрешенности. Я продолжала стоять у окна, механически глядя на залитый солнцем город, но ничего не видела. В голове царила звенящая пустота. Адреналин, который поддерживал меня во время этого кошмарного противостояния, схлынул, оставив после себя лишь выжженную, безжизненную пустыню.

Сколько времени я простояла в такой позе — минуту, полчаса, час? Понятия не имею. Время словно остановилось, потеряв всякий смысл. Очнулась я только тогда, когда ноги затекли настолько, что начали предательски дрожать. Нужно было двигаться. Нужно было что-то предпринимать.

Вячеслав не сказал, когда именно я должна покинуть дом, но инстинкт подсказывал, что каждая проведенная здесь минута будет невыносимой пыткой. Каждый предмет мебели, каждый аромат, каждый луч света, падающий на отполированный до блеска паркет, напоминал о трех годах, построенных на чудовищной лжи.

Я медленно дошла до гардеробной. Просторная комната с аккуратными рядами одежды, обуви, аксессуаров открылась передо мной как музей моей прежней жизни. Платья от известных дизайнеров, туфли, которые я покупала во время наших путешествий по Европе, сумки, которые Слава дарил мне на различные праздники. Все это больше не имело никакого значения. Все это было просто реквизитом в спектакле, где я играла роль счастливой, обеспеченной жены.

Я двигалась как робот, управляемый чужой волей. Достала из дальнего угла большой дорожный чемодан — тот самый, с которым мы летали в медовый месяц в Италию. Поставила его на пол и широко раскрыла. Начала механически складывать внутрь вещи. Простые джинсы, несколько любимых кашемировых свитеров, удобные кроссовки, пару хлопковых футболок.

Руки работали автоматически, а в голове мелькали обрывочные воспоминания. Вот в этом платье я была на его дне рождения два года назад. А в этих туфлях мы танцевали на свадьбе наших друзей. Каждое воспоминание теперь казалось отравленным, фальшивым, как театральная декорация.

Подойдя к туалетному столику, чтобы собрать косметику, я неожиданно остановилась. Мой взгляд упал на фотографию в изящной серебряной рамке. На снимке были запечатлены мы втроем: я, мой покойный отец и Элеонора. Фотография была сделана около года назад на торжественном открытии нового филиала компании. Все мы улыбались в объектив — я обнимала отца за плечи, а Элеонора стояла рядом с ним, нежно прижавшись к его боку. Идеальная счастливая семья.

И в этот момент меня накрыло с головой.

Боль от предательства Вячеслава была острой и режущей, как удар хорошо заточенного ножа. Но боль от предательства Элеоноры оказалась совершенно иной. Она была тупой, глубокой, медленно разъедающей душу изнутри, как капли едкой кислоты. Слава был моим мужем всего три года, но Элеонора… Она заменила мне мать, которую я потеряла в детстве. Она пришла в нашу семью, когда я уже была взрослой девушкой, но сумела найти ко мне подход, завоевать доверие и привязанность.

Именно Элеонора утешала меня после внезапной смерти отца. Именно она держала мою руку на похоронах и тихим голосом говорила, что мы должны быть сильными, что теперь мы остались только друг у друга и должны поддерживать одна другую.

Я отчетливо помнила ее заплаканные красные глаза, дрожащий от горя голос. И теперь понимала, что все это тоже было искусно разыгранным спектаклем. Она проливала слезы на могиле человека, в чьей преждевременной смерти, возможно, была виновата. Она обнимала и успокаивала меня, уже зная, что готовит мне точно такую же участь.

Тошнота подкатила к горлу волной. Я схватила ненавистную рамку и с силой швырнула ее в стену. Стекло разлетелось на сотни мелких острых осколков, а фотография разорвалась пополам. Я смотрела на эти улыбающиеся лица среди осколков, и понимала, что во мне больше нет слез. Только холодная, выжигающая изнутри пустота.

Наконец собрав чемодан, я в последний раз окинула взглядом спальню. Место моего унижения и краха. Я поклялась себе, что больше никогда сюда не вернусь.

Куда ехать? Ответ был очевиден и единственно возможен. Моя старая квартира — та самая, которую Вячеслав так «великодушно» разрешил мне оставить. Двухкомнатная квартира в самом центре города, которую я купила на собственные деньги, еще работая в отцовской компании до замужества. Мое личное пространство. Единственное место, которое я могла назвать домом.

Дорога через весь город показалась мне каким-то сюрреалистическим сном. Люди торопились по тротуарам, смеялись, разговаривали по телефонам, занимались своими обычными делами. Мир продолжал жить привычной жизнью, совершенно не замечая, что для одной из его обитательниц этот мир только что рухнул в пропасть.

Я припарковала машину во внутреннем дворике. Поднялась на знакомый четвертый этаж. Ключи, к счастью, все еще подходили. Дверь открылась со знакомым скрипом, и я вошла внутрь, затаскивая за собой тяжелый чемодан.

Квартира встретила меня запахом застоявшегося воздуха и мертвой тишиной. Здесь давно никто не жил — вся мебель была аккуратно накрыта белыми защитными чехлами, что создавало жутковатое ощущение склепа. Но это был мой собственный склеп. Здесь не было ни его вещей, ни его запаха, ни малейших следов его присутствия. Здесь была только я и мои воспоминания.

Я прошла в гостиную и, не раздеваясь, опустилась прямо на пол посреди комнаты. Чемодан стоял рядом, как единственный молчаливый свидетель моего падения. И вот здесь, в этой гулкой пустоте, оцепенение наконец меня отпустило.

Сначала мелко затряслись плечи. Потом из груди вырвался один, второй, третий судорожный всхлип. И я разрыдалась так, как не плакала никогда за всю свою жизнь. Это были не те слезы, что лила на похоронах отца — тогда горе было светлым, смешанным с любовью и благодарностью за прожитые вместе годы. Сейчас это были слезы бессилия, ярости, глубочайшего унижения. Я плакала о собственной глупости и наивности. О разрушенном доверии к людям. Я оплакивала не мужа и не разрушенную семью. Я оплакивала саму себя. Ту Киру, которой была еще вчера утром — счастливую, уверенную в завтрашнем дне женщину, которая считала, что у нее есть все. Той Киры больше не существовало. Она умерла сегодня утром в супружеской спальне.

Когда слезы наконец иссякли, во мне осталась только звенящая пустота и дикая, всепоглощающая усталость. Я лежала на холодном полу, свернувшись в позе эмбриона, и наблюдала, как за окном медленно садится солнце, окрашивая небо в тревожные кроваво-красные тона.

Что же дальше? Сдаться без боя? Покорно подписать бумаги, которые подсунет мне Слава, и тихо исчезнуть из его жизни? Провести остаток дней в этой квартире, живя в тени собственного позора и унижения?

Нет. Ни за что.

Где-то в самых глубинах моей израненной души, под толстым слоем боли и отчаяния, вдруг зашевелился крошечный, едва заметный уголек. Он тлел, постепенно разгораясь от каждого удара сердца. Это была гордость. Та самая несгибаемая гордость, которую не смогли окончательно растоптать ни Вячеслав, ни Элеонора со всеми их подлыми интригами. Гордость, которую я унаследовала от отца вместе с его железным характером.