Моя темная сторона (СИ). Страница 34

Похоже на правду. Но что с того, что мой мозг видит всю картину? Если он не делится со мной тем, что знает, таким образом, чтобы и я могла осознать, тогда какая мне от этого польза?

— Тебе очень повезло. Здесь очень много людей, которые не могут больше думать, или не могут никого вспомнить, или говорить, или двигаться. Вообрази, что ты не можешь говорить с Бобом и детьми или не можешь их узнать и обнять.

Много раз за последний месяц я краем глаза видела чудовищные разрушения, которым подвергают человеческое тело и разум, — и они все равно остаются. В столовой, в коридорах, в лифте, в вестибюле я иногда вдруг встречала людей без рук и ног, с недостающими кусками черепа, изуродованными лицами, стертой памятью, подавленной речью, с трубками и машинами, поддерживающими питание и дыхание. Я всегда заставляла себя отвернуться и говорила себе, что не смотрю из вежливости. Но по правде говоря, просто не хотела видеть никого в худшем состоянии, чем я, потому что не желала ни на дюйм углубляться в мысль, только что высказанную Хайди, — что мне повезло.

— И ты запросто могла погибнуть, Сара. Ты могла умереть во время аварии, или во время операции, или после нее. Ты могла врезаться в другую машину и кого-нибудь убить. А если бы с тобой в машине были дети? Тебе очень повезло.

Я смотрю Хайди в глаза. Она права. Я настолько сосредоточилась на отвратительных, несправедливых и пугающих аспектах своего состояния, что не желала видеть в нем ничего позитивного, как будто это позитивное сидело себе тихонечко в дальнем углу с левой стороны, — оно всегда было там, но я его совершенно игнорировала. Я не могу срисовать кошку полностью. Но я могу ее узнать и назвать, знаю, какие звуки она издает и какова на ощупь, я могу нарисовать большую ее часть, и любому, кто посмотрит на мой рисунок, этого будет достаточно, чтобы понять, что я нарисовала. Мне повезло.

— Спасибо, Хайди. Спасибо, что ты мне напомнила.

— На здоровье. Ты поправишься, я знаю. И…

Она наклоняется, лезет в холщовую сумку и вручает мне бутылку белого вина с праздничной красной ленточкой вокруг горлышка.

— Та-дам! Для следующей нашей встречи, в твоей гостиной или моей.

— Спасибо, — говорю я, улыбаясь. — Дождаться не могу.

Хайди ставит бутылку на стол, прямо на горящий домик, и обнимает меня, долго и крепко.

Доверяй своей интуиции. Она тебя не подведет.

— Спасибо, Хайди. Спасибо за все, — я обнимаю ее чуть сильнее правой рукой.

Жужжит телефон. Хайди выпускает меня и читает сообщение.

— Мне нужно позвонить. Я вернусь через минутку, и мы подготовим тебя к отъезду домой.

— Хорошо.

Оставшись в одиночестве в спортзале в последний раз, я блуждаю взглядом по комнате. До свидания, брусья. До свидания, зеркало. До свидания, плакат. До свидания, стол с играми и головоломками. До свидания, бусины и миски. До свидания… Погодите-ка!

Я возвращаюсь к плакату. Что-то изменилось. Я осознаю только, что в плакате что-то изменилось, но несколько секунд не могу определить, что именно, а потом вижу — так же однозначно и очевидно, как горящий домик.

На фотографии на плакате две руки, а не одна. И руки не сжаты в кулаки по отдельности, готовые к борьбе. Руки сцеплены одна с другой — это рукопожатие. И слова над рукопожатием, написанные красными буквами, не «ударный дух». Слова над рукопожатием — «благодарный дух».

Я начинаю плакать от любви к этому плакату, который я воспринимала совершенно неправильно. Я думаю о Хайди и Бобе, о детях и даже о Марте, и о матери — и о помощи и любви, которые от них получала, обо всем, что у меня есть. Наверное, мой мозг все это время видел плакат целиком и продолжал привлекать к нему мое внимание, пытаясь показать правду. Часть меня, бессловесная, бессознательная и невредимая, всегда знала, о чем этот плакат. «Спасибо, что поделилась этим со мной».

Сегодня я еду домой. У меня не получилось полностью срисовать кошку, но я сумела увидеть целиком плакат — и полна благодарности.

Глава 19

Боб везет нас домой. Домой! Даже в двухдверном «фольксвагене-жуке» матери, в котором я раньше никогда не бывала, я уже чувствую себя как дома. Я снова в машине! Вон Музей науки! Я на Девяносто третьей трассе! Вот река Чарльз! Я радостно приветствую каждый знакомый элемент пейзажа, как будто случайно наткнулась на старого доброго друга, и во мне нарастает волнение, какое я испытываю всякий раз, когда еду домой из аэропорта Логан после долгой командировки. Но сегодня можно смело умножить это волнение на десять. Я уже почти на месте. Я почти дома!

Все вокруг будто подсвечено. Даже дневной свет за дверями больницы кажется необычайно ярким и восхитительным, и теперь я понимаю, почему фотографы предпочитают естественное освещение. Все выглядит более ярким, более объемным и выпуклым, более живым, чем все виденное мной за последний месяц под унылым люминесцентным освещением в «Болдуине». И меня завораживает не только ясная красота уличного света. Солнечные лучи, проходящие сквозь ветровое стекло, восхитительным теплом ложатся на мое лицо. Мм! Лампы дневного света такого эффекта не дают. Никакого сравнения.

И воздух в «Болдуине» всегда был застывший и затхлый. Я снова хочу ощутить настоящий воздух, его свежую шероховатость (пусть даже загрязненную выхлопами), его движение. Я откручиваю окно вниз, на щелочку. Морозный воздух со свистом врывается в машину через щель и пляшет на моих коротких волосах. Я втягиваю его носом, наполняю легкие и выдыхаю с истинным блаженством.

— Эй, холодно же, — говорит Боб, поднимая стекло обратно водительским пультом. Я смотрю в закрытое окно, но через несколько секунд опять поддаюсь острому желанию ощутить вольный ветерок. Я нажимаю кнопку, но мое окно не двигается. Я нажимаю и нажимаю, снова и снова.

— Э, мое окно заклинило, — сообщаю я ноюще-обвиняющим тоном, понимая, что Боб наверняка нажал кнопку блокировки, решив, что в машине окна останутся закрытыми для всех. Теперь я знаю, как себя чувствуют дети, когда я проделываю это с ними.

— Слушай, пока мы еще не доехали, я хочу поговорить о твоей матери, — произносит Боб, не обращая внимания на мою жалобу. — Она собирается остаться у нас еще на некоторое время.

— Я знаю, она мне сказала, — отвечаю я.

— А-а. Хорошо.

— Не-е-ет, не хорошо, — заявляю я. — Я не хочу, чтобы она оставалась. Она нам не нужна. Со мной все будет в порядке.

Боб не отвечает. Возможно, обдумывает сказанное. Или, может быть, радуется, что наконец выяснил мое твердое мнение по этому вопросу (которое ему следовало узнать давным-давно), и соглашается со мной на сто процентов. Вероятно, даже улыбается и кивает. Но я понятия не имею, что Боб делает или думает. Я слишком поглощена видом в окне, чтобы направлять внимание влево, так что не знаю, что означает его молчание. Он на водительском сиденье. Он — голос в машине, когда говорит, и невидимый шофер, когда молчит.

— Сара, ты пока не можешь оставаться дома одна. Это небезопасно.

— Я в порядке. Я могу с этим справиться.

— Что нам требуется для тебя? Что-то типа программы «Двенадцать шагов»? Ты пока еще не готова оставаться дома одна. Все врачи и терапевты так сказали.

— Тогда мы можем кого-нибудь нанять.

— Если честно, не можем. Ты использовала весь свой отпуск и больничные, а твоя страховка по нетрудоспособности не приносит даже половины того, что ты зарабатывала раньше. Я цепляюсь за работу зубами и когтями. Нанять кого-нибудь — дорого, а твоя мать здесь, и бесплатно.

Конечно, моя мать может и не брать почасовую оплату, но я гарантирую, что, если она останется, я заплачу за это самую высокую цену. Должно найтись другое решение. Я прекрасно понимаю, насколько серьезна наша финансовая ситуация. Я зарабатывала больше, чем Боб, а теперь мой доход изрядно снизился, и я не могу точно предсказать, когда именно сумею войти в прежнюю колею. Вероятность, что я никогда не верну все, теперь кружится по залу среди моих тревожных мыслей по меньшей мере раз в день, выделывая головокружительные прыжки и пируэты, слишком долго занимая авансцену, прежде чем упорхнуть за кулисы. Мне необходимо вернуть свою зарплату. Это должно произойти. Даже если Бобу удастся удержаться на работе и экономика после кризиса выправится, мы не сможем позволить себе наш уровень жизни без моего полного вклада.