Моя темная сторона (СИ). Страница 33

Мне действительно нужно пописать, и мне нелегко сдерживаться, но я отказываюсь просить помощи. Я могу это сделать. Я училась в Гарвардской школе бизнеса. Я знаю, как решать проблемы — как решить эту проблему.

Ладно. Держи ложку. Даже хорошо, мы ею воспользуемся. «Дорогая левая рука, найди пояс штанов и трусов и спусти их ложкой».

К моему изумлению, это срабатывает. Мне требуется несколько попыток и спокойных уговоров, и я рада, что здесь нет свидетелей этого процесса, но мне удается ложкой спустить штаны и трусы до бедер. Почти все. Держась правой рукой за перила, как за собственную жизнь, я опускаю себя на сиденье унитаза.

Сладостное облегчение.

Дальше относительно просто. Я подтираюсь правой рукой, ею же натягиваю трусы и штаны прямо сидя на унитазе, хватаюсь за перила, поднимаю себя на ноги и делаю рывок от перил к ходункам. Затем поворачиваюсь и делаю несколько шажков к раковине. Я опираюсь на нее тазом и отпускаю ходунки.

Так же, как на терапии каждый день, я шарю слева от крана в поисках вентиля горячей воды. Я включаю горячую воду и ополаскиваю правую руку — мыть левую не тружусь. Я вытираю руку о штаны, крепко хватаюсь за ходунки и выхожу из туалета.

Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.

Я уже почти на месте. «Видишь? Тебе не нужна Марта. Тебе больше не нужна реабилитация в „Болдуине“. И уж точно тебе не нужна твоя мать».

Слышится смех Марты. Вопреки голосу разума я отрываю взгляд от ходунков и собственных ног. Я понимаю, что Марта смеется надо мной. А мать старается не смеяться.

— Что такого смешного? — спрашиваю я.

— Возможно, тебе захочется пересмотреть предложение твоей мамы насчет помощи, — фыркает Марта.

Это добивает мою маму, и теперь хохочут обе.

— Что? — спрашиваю я.

Мать закрывает рот рукой, как будто пытается остановить смех, но встречается глазами с Мартой и, сдавшись, смеется еще громче.

— Где твоя левая рука? — спрашивает Марта, вытирая глаза ладонью.

Я не знаю. Щекотная звенящая прелюдия несмываемого позора пронзает меня, пока я ищу левую руку. Где моя левая рука? Понятия не имею. Я игнорирую их смех и тот факт, что недостаточно концентрируюсь на вертикальном положении посреди палаты, пытаясь найти свое бриллиантовое кольцо. Однако я его нигде не вижу.

Ну и что. Наплюй на них. Я уже собираюсь продолжить возвращение на кровать, когда вдруг замечаю ощущение гладкого металла на бедре — на голой коже бедра. Ложка. Я смотрю вниз и мысленно двигаюсь влево.

Моя левая рука засунута в штаны.

Глава 18

Я в спортзале, сижу за одним из длинных столов и срисовываю кошку. Закончив, я удовлетворенно кладу карандаш. Хайди оглядывает рисунок.

— А у тебя действительно здорово получается, — говорит она.

— У меня получилась целая кошка?

— Нет, но то, что ты нарисовала, гораздо лучше, чем то, что вышло бы у меня.

— Что я упустила?

— Левое ухо, усы слева и левые лапы.

Я изучаю два рисунка, переходя от первоначальной кошки к своей. Для меня они выглядят совершенно одинаковыми.

— Ой, — говорю я упавшим голосом.

— Но ты нарисовала оба глаза, левые стороны носа и рта и большую часть туловища слева. Это действительно здорово, Сара. Ты воспринимаешь намного больше, чем когда впервые сюда пришла, — говорит Хайди, пролистывая рисунки, которые я копировала уже все утро.

У меня есть улучшение. Но «действительно здорово» — это большая натяжка. Чарли и Люси смогли бы срисовать всю кошку. А я все еще не могу. И сегодня я здесь последний день.

Хайди кладет на стол новый лист, очень детальное изображение городской площади: со зданиями, машинами, людьми, фонтаном, голубями — куда более сложную, чем любая картинка, которую меня просили срисовать за время моего пребывания. Я беру в руку карандаш, но застываю, не зная, откуда начать. Мне нужно найти левую сторону всей картинки. Затем нарисовать все, что я вижу в этом чудовищно неустойчивом пространстве, включая и чудовищно неустойчивые левые стороны всех предметов, какие только сумею отыскать. Затем мне нужно будет также найти левую сторону каждого предмета на правой стороне картинки — левую сторону каждой машины, каждого голубя, каждого человека, левую половину фонтана. Я замечаю человека с собакой справа от фонтана, но потом меня начинает безнадежно сносить к человеку справа от него, держащему букет красных шариков, и человек с собакой исчезают. Как, ради всего святого, я должна это проделать? Наверное, это картинка, которую я смогла бы скопировать в последний день в центре, если бы полностью выздоровела, — и взята она с последних страниц какой-нибудь реабилитационной хрестоматии, на сотню страниц дальше той главы, на которой я застряла.

— Что не так? — спрашивает Хайди.

— Я не могу это сделать, — отвечаю я, и в моем горле набухает панический комок.

— Да можешь, конечно. Попробуй начать с домов.

— Нет. Нет, я не могу. Я даже кошку срисовать не могу.

— У тебя отлично получилась кошка. Рисуй по одному предмету.

— Я не могу. Я не могу вернуться домой такой, Хайди. Как я буду делать все, что должна?

— Успокойся. Все у тебя будет в порядке.

— Нет, у меня все не в порядке. Я даже кошку срисовать не могу.

— Ты нарисовала бо́льшую часть кошки…

— Я училась в Гарварде, а теперь стала идиоткой, которая кошку не может срисовать, — говорю я, глотая слезы.

До аварии я могла быстро вникнуть в суть любой бумажки — сложного ценового анализа, штатного расписания, диаграммы решений. Теперь даже страничка из Чарлиного «Где Уолдо?», скорее всего, поставит меня на колени. Я снова смотрю на картинку в поисках парня с красными шариками. Уолдо пропал.

— Погоди-ка секунду, — говорит Хайди.

Она забирает со стола картинку с площадью — возможно, чтобы не дать мне расклеиться еще пуще, — и выбегает из спортзала. Я пытаюсь взять себя в руки, пока Хайди не вернулась, будто моя истерика нуждается в публике для вящего эффекта. Куда она пошла? Может быть, ищет задание полегче — что-то, что я легко смогу выполнить и удовлетвориться, чтобы ловко закончить последнюю сессию на позитивной ноте. Или, может, побежала к доктору Нельсону и просит его пересмотреть решение о выписке: «Она даже кошку не может срисовать!»

— Ладно, — говорит Хайди, держа в руках холщовую сумку, и возвращается на свое место рядом со мной. — Посмотри-ка на эту картинку.

Она кладет белый лист бумаги по центру стола. Я вижу два простеньких домика — один на верхней половине листа, другой на нижней. У обоих два окна и дверь. Они совершенно идентичны.

— В каком бы ты больше хотела жить? — спрашивает Хайди.

Я бы не хотела жить ни в одном из этих тесных несимпатичных домиков.

— Они одинаковые, — говорю я.

— Ладно, но если бы тебе нужно было выбрать один, то в каком бы ты жила?

— Все равно.

— Тогда просто выбери один для меня.

Я изучаю домики-близнецы в последний раз, ища в них что-нибудь незаметное, что я могла пропустить: лишнюю форточку на окне или недостающую черепицу на крыше. Нет, они одинаковые.

— Ладно, — говорю я, указывая на верхний.

Хайди улыбается, неизвестно почему восхищенная моим выбором гипотетической резиденции. Она вытаскивает красную закладку в форме буквы L и кладет ее на лист.

— Отлично, теперь двигайся влево. Найди красный край.

Мои глаза скользят «на запад» по белой странице, пока я не вижу красное. Затем я перевожу взгляд вправо от красного края и поражаюсь тому, что обнаруживаю на картинке, — так однозначно, так очевидно! Я вижу два домика, совершенно идентичных, кроме того, что левая половина нижнего охвачена огнем.

— О господи! — говорю я.

— Видишь? — спрашивает Хайди.

— Нижний горит.

— Да! А ты выбрала верхний!

— И что? Шансы были пятьдесят на пятьдесят.

— Тут дело не в шансах. Твой мозг видел всю картинку. Ты просто не всегда осознаешь, что видишь слева. Но интуиция подсказала тебе выбрать верхний домик. Тебе нужно слушать интуицию. Ты не идиотка, Сара. Твой интеллект не пострадал.