Моя темная сторона (СИ). Страница 30

Я открываю глаза и вздыхаю. Беру пульт и включаю телевизор. Интересно, кто сегодня придет на «Эллен»?

Глава 17

Сейчас около десяти утра, а у меня уже по-настоящему все из рук вон плохо. Несколько минут назад я пыталась позвонить Бобу, но он не ответил. Интересно, он вообще заметил?

Я в спортзале, сижу за столом с головоломками и играми и занимаюсь перетаскиванием красных пластиковых бусин из белой миски, стоящей справа от меня, в невидимую миску слева при помощи ложки, которую держу в левой руке. Моя правая рука согнута в локте и висит на перевязи, плотно притянутая к груди. Предполагается, что «терапия движением, индуцированным ограничением» поможет мне не поддаваться желанию воспользоваться правой рукой, а поскольку соревнование между руками устранено, то я вроде бы должна чувствовать себя более комфортно, выбирая для работы левую руку. Но я по большей части от этого чувствую себя безрукой.

Даже до того, как мне пришлось близко познакомиться с терапией смирительной рубашки, я уже была расстроена и деморализована. На совещании, которое врачи провели сегодня утром без меня, было решено, что меня выпишут домой через три дня. Ну не то чтобы решено — просто торжественно подтверждено печатью. Задолго до моей аварии страховая компания рассчитала при помощи анализа экономической эффективности (не слишком отличающегося от тех анализов, которые многие консультанты в «Беркли» наверняка проводят в экселевских таблицах для разных компаний прямо сейчас), что меня выпишут домой через три дня. Это было предрешено пересечением какого-то медицинского биллингового кода и кода моего состояния здоровья с минимальным учетом прогресса в моем лечении или его отсутствия. Или, возможно, мою выписку предначертала ретроградная Венера в Скорпионе. Но не важно, кто тут постарался, безликая бюрократия или мистика, — такова моя судьба. Я отправляюсь домой через три дня.

Пока медицинская команда сообщала мне прекрасные новости преувеличенно жизнерадостными голосами и с улыбками, достойными любительского театра, я сидела молча, ошеломленная, с ничего не выражающим лицом. Вот она я, на реабилитационной кровати в реабилитационном центре, изо всех сил трудившаяся каждый день на реабилитационных занятиях и полагавшая, что пробуду здесь до полной реабилитации. Однако вдруг выясняется, что так никто никогда не считал, а я сама себя одурачила.

Вот что я узнала сегодня утром. В мире реабилитационных больниц считают так: если состояние пациента ухудшается, то он остается на лечении. Все думают: мы должны его спасти. И если пациент, наоборот, демонстрирует значительные подвижки к выздоровлению, он тоже остается. Все надеются: мы же можем его спасти. Ускорение продвижения вверх или вниз означает больше реабилитационных мероприятий. Но если пациент стоит на месте и бесконечная равнина тянется перед ним до самого горизонта, его выписывают домой. Все соглашаются: не стоит терять время, его спасти нельзя. Если путь к выздоровлению выводит на плато, страховка больше не будет оплачивать счета, а они, кстати, почти так же велики, как холм, на который я пытаюсь взобраться.

Мне бы обрадоваться — я еду домой через три дня. В самый раз к годовщине нашей свадьбы и Рождеству. Я еду домой. Я так молилась об этом дне. Мне бы наслаждаться победой. Но вместо этого узлы испуганной неуверенности накрепко затягиваются в моем животе так, что меня, кажется, вот-вот стошнит. Здесь со мной покончили. Страховая компания постановила, что попытки меня реабилитировать больше не являются разумным вложением капитала. «Ее спасти нельзя».

Этого не может быть. Мне нужно еще. Я могу ходить сама, но очень плохо и только при помощи ходунков, которые мне выдали. Это стандартные больничные ходунки, с такими ходят старушки — из нержавеющей стали, с четырьмя подбитыми резиной ногами. Боже правый, мои ходунки носят кроксы! Совсем не круто. В этой четвероногой конструкции нет никакого изящества, она прямо-таки кричит: «Смотрите, у меня серьезное повреждение мозга!» Я ненавижу свои ходунки и очень хочу научиться ходить без них.

Я по-прежнему не могу прочитать левую сторону страницы без кучи ошибок, подсказок и напоминаний воспользоваться моей красной закладкой в форме буквы L. «Посмотри налево, найди левый край, продолжай двигаться, пока не найдешь красную закладку». Я по-прежнему не одеваюсь без посторонней помощи. Мне нужно помогать чистить зубы и принимать душ. Как я собираюсь заботиться о своих детях и доме? Как я собираюсь работать? Я даже не могу выпустить из левой руки ложку без профессионального руководства. Я хочу, чтобы специалист по страхованию, который определял длительность моего лечения, пришел сейчас сюда и посмотрел мне в глаза, точнее, в глаз, а я бы нацелилась ложкой ему в голову и угрожающе вопросила: «Я кажусь вам здоровой?»

Марта объяснила, что дома я продолжу работать с техниками, которым научилась здесь. Хайди заверила, что я найду других терапевтов, делающих то же самое на дому у пациента. Доктор Нельсон, мой здешний лечащий врач, сказал:

— Мозг — забавная штука. С ним никогда ничего не знаешь наверняка.

И ради этих мудрых слов он учился медицине!

Ничто из того, что мне рассказывают, не кажется хорошей новостью. Все это говорится чуть расплывчато и пренебрежительно, не глубоко, менее убежденно и незаинтересованно — так, будто прогресса нет и я уже не на пути к выздоровлению. Как будто я заехала на какой-то дрянной тупиковый проселок, ведущий к заброшенному заколоченному зданию, где меня все и оставят.

Узлы в моем животе скручиваются и сжимаются. Я теряю внимание и просыпаю полную ложку красных бусин. Бусы кружатся, скачут и скатываются со стола. Пока я слушаю их перестук по линолеуму и размышляю, не зачерпнуть ли еще одну ложку, скручивание и сжатие превращаются в кислоту яростной злости, которая проедает дыру в моем желудке и расползается по всему телу. Я даже чувствую, как злость жжется в левой руке. Я хочу бросить ложку, но не могу разжать собственный кунфуистский захват и, наоборот, стискиваю руку изо всех сил и чувствую, как мои ногти впиваются в нежную ладонь. Это больно, наверное, даже идет кровь, но я не могу разжать руку и посмотреть.

— Я больше этим не занимаюсь. Я хочу вернуться в свою палату.

— Ладно. Просто перенеси еще одну ложку. У тебя здорово получается, — говорит Марта.

Какой смысл? Как это нелепое задание может что-то изменить? Почему бы мне просто не поехать домой прямо сегодня? Что могут изменить еще три дня в этой тюрьме? Да ничего. Все уже решено. «Ее спасти нельзя».

Мое лицо покраснело и вспотело, жаркие слезы наполняют и режут глаза. Я хочу вытереть их, но моя правая рука связана, а лучшее, что я могу надеяться сделать левой рукой, это ткнуть в глаз ложкой.

— Я хочу вернуться в свою палату, — говорю я срывающимся голосом.

— Давай же, закончи сначала это. Ты можешь это сделать.

— Я не хочу. Я плохо себя чувствую.

— Она и выглядит нехорошо, — поддакивает мать.

— А где плохо? — спрашивает Марта.

— В животе.

Марта смотрит на часы.

— Уже почти обед. Как думаешь, еда поможет?

Нет, я не думаю, что мерзкий столовский обед поможет.

Я пожимаю плечами.

Она снова смотрит на часы.

— Ладно, за оставшееся у нас время ты вполне можешь прогуляться до палаты с ходунками и мамой, а я пойду раздобуду тебе досрочный обед, и встретимся там.

Великолепно! Следующие двадцать минут я проведу, ковыляя по коридору, который должна проходить секунд за тридцать.

— Хелен, вы поможете ей снять перевязь и дойти до палаты?

— Конечно, — говорит мать.

Марта смотрит на мою руку, все еще сжимающую ложку.

— Я принесу суп.

Мать высвобождает мою правую руку из повязки, вручает ходунки, и мы начинаем путешествие обратно в палату. У меня больше нет позитивного духа. Нет кулака. Нет борьбы. Мне уже совсем неинтересно принимать и приспосабливаться. У меня поврежден мозг, он не исцелился и никто не гарантирует, что исцелится. Прежде я жила полной и успешной жизнью. Что у меня осталось теперь?