Варяг II (СИ). Страница 29

В центре, на деревянном стуле, сидела вёльва. Ее лицо было сморщено, как старый пергамент, а мутные и неподвижные глаза, казалось, вглядывались в чертоги Мидгарда. На коленях у нее лежало веретено.

Сигурд, не говоря ни слова, выложил на грубый стол дары: толстую серебряную гривну, отливающую тусклым блеском в свете единственной лучины, и большой кусок вяленой оленины.

— Получится ли у меня осуществить все мои планы? — без приветствия начал Сигурд.

Вёльва медленно, будто против воли, повернула голову в его сторону. Ее губы, бескровные и тонкие, шевельнулись.

— Такое недоступно ни одному человеку, ярл Сигурд. Ни королю, ни рабу. Все мы строим планы, куем мечты, как кузнецы — мечи. Но Боги смеются над нашей ковкой. Они держат нити судеб в своих руках и не дозволяют исполнить все, что мы хотим. Ибо если бы это было так, мир давно бы пал от нашей гордыни.

Сигурд нахмурился, его скулы напряглись. Он ненавидел эту туманную белиберду.

— Можно поконкретнее, старуха? Я заплатил не за общие слова.

— Конкретность — удел камня и стали, — ее голос шелестел, как сухие листья во дворе. — Я вижу несчастье. И твою боль, ярл. Глубокую, как зимний фьорд. Если хочешь оставить наследие, укрепить свой род и чего-то добиться в оставшиеся годы, ты должен стать покладистее. Смирить свой норов. И вновь жениться. Найди новую жену.

Сигурд отшатнулся, будто его ударили. Глаза сузились.

— Почему? Зачем? У меня ведь есть сын! Ульф — мое наследие!

— Боги молчат на его счет. Причины этого скрыты в тумане, что стелется между корнями Иггдрасиля. Но ты обязательно узнаешь обо всём… когда придет время. И время это будет горьким.

Сердце Сигурда сжалось от дурного предчувствия. Он попытался отогнать его, переведя тему на самое важное.

— Что с моим сыном? С Ульфом? Он жив? Добудет ли он славу?

На губах вёльвы появилась странная, искривленная улыбка.

— Сейчас он впечатляет богов, ярл. И своей жестокостью, и своей доблестью. Не сомневайся. Один уже заметил его. Вороны его уже каркают.

Грудь Сигурда с облегчением расправилась. Значит, все идет по плану. Жестокость — не порок, а инструмент.

— Он вернется ко мне с победой?

Вёльва замерла, ее пальцы вдруг затряслись над веретеном.

— Да… Он вернется. Но он вернется измененным. Он будет могуч, как драккар конунга, несущийся на всех парусах. Но и холодным, как зимнее море, что сковано льдом до самого дна. Его сердце станет тяжелым якорем, а душа — пустой, как выпотрошенная рыба.

Сигурд не стал вникать в эти поэтические ужасы. Главное — сын вернется. Могучий. Сильный. Остальное — чепуха.

— Спасибо! — он выдохнул, и в его голосе прозвучало искреннее облегчение. — Ты меня успокоила!

Он резко развернулся и вышел из душной хижины, хлопнув дверью. Он не увидел, как черный кот у ног вёльвы выгнул спину и глухо зашипел ему вслед. Он не услышал, как сама старуха прошептала в пустоту, глядя на его серебро с отвращением:

— Успокоила? Глупец! Я лишь указала на бурю. Но ты принял ее за солнце…

Глава 12

Хакон проснулся от того, что замерз.

Он лежал на жесткой скамье в главной горнице Рюрика, и все его тело ломило, будто его молотом били… В висках стучало. В горле першило. Он провел рукой по лицу — ладонь соскользнула с мокрого лба. Вся одежда промокла насквозь, будто его вытащили из осеннего фьорда. В голове стоял тягучий, как смола, туман.

Лихорадка, кружившая его несколько дней, наконец отступила, оставив после себя слабость и горькое послевкусие.

Он с трудом поднялся на локте и протер глаза. В доме было тихо. Даже слишком тихо. Воздух смердел потом, болезнью и тлением. Паршивый запах… Выгребная яма пахла лучше!

У напольного очага, где еще тлело несколько угольков, лежали вповалку его люди — Колль, Кетиль, Асмунд и другие, а также рабы Рюрика — Торбьёрн и Эйнар. Они спали, укрытые своими плащами. Спали неестественно крепко: без храпа, без сонной верткости.

Хакон сполз со скамьи, его ноги подкосились, и он едва удержался, ухватившись за стол. Сделал шаг. Еще. Подошел к первому — к Коллю. Тот лежал на боку, лицом к стене. Хакон грубо тронул его за плечо.

— Колль. Проснись, старый хрыч.

Тело было холодным и одеревеневшим. Хакона будто ударили по темени. Он резко перевернул Колля на спину. Глаза друга, с которым они прошли два десятка походов, остекленели. На губах засохла пена.

Хакон отшатнулся. А затем кинулся к Кетилю. Тот же ледяной холод, то же окаменелое безразличие смерти. Асмунд. Торбьёрн. Эйнар. Все. Все до одного.

Он отступил на середину горницы, и тихий, бессильный рев вырвался из его груди. Он скрипел зубами, сжимая кулаки так, что ногти до боли впивались в ладони. Горькая и бесплодная ярость закипала в нем жарким вулканом.

Эти мальчишки… Эти проклятые мальчишки, которых он по глупости впустил в этот дом… Его минутная дурацкая доброта! Принцип гостеприимства, чтоб его! Хель бы побрала все эти принципы! Получается, он зазря зарубил Стейна, усмиряя тот бунт? Получается, зря пустил заразу на порог?

Вот они… Добрые дела… Они всегда губят тех, кто их свершает. Всегда. Мир устроен так, что выживает тот, кто жестче, кто безжалостнее, кто не размягчает сердце жалостью.

Хакон мрачно сплюнул на земляной пол. Затем подошел к большой деревянной бадье с водой, щедро зачерпнул и с силой провел по лицу, смывая пот и липкий налет сна. Затем нашел на столе глиняный кубок, налил себе густого, темного меда. Залпом опрокинул в горло содержимое. Сладость обожгла глотку, придавая ему призрачную силу.

Работа нашла его сама. Надо было убирать покойников…

Он начал с Колля. Взвалил его на плечо, как мешок с зерном. Тело было тяжелым, негнущимся. Вынес во двор. Утро было серым, холодным, небо куталось в сизый свинец. Он сходил в сарай, нарубил старых досок, сухих веток, сложил их в большую, аккуратную пирамиду. Потом пошел за следующим. И за следующим. Вскоре у стены дома выросла груда тел — его боевых товарищей и людей, чье доверие он не смог оправдать.

Он поджег смолистую лучину и сунул ее в основание костра. Огонь сначала нехотя занялся, потом с треском и гулом рванул вверх, жадно пожирая сухое дерево и плоть.

Хакон стоял перед погребальным костром, и пламя отражалось в его влажных глазах.

— Боги! — хрипло воскликну он. — Слушайте! Вы оставили мне жизнь. Не знаю, за что. Не знаю, нужна ли она мне такая. Но раз уж вы ее дали… Я ее понесу. Как камень. Как тяжкую нежеланную ношу!

Он подошел ближе, жар опалил ему лицо. Брови свернулись кольцами.

— Колль. Старый воин. Мы с тобой много крови пролили. Много эля выпили. Пусть твой путь в Вальхаллу будет коротким. Пусть твой эль будет крепким. — Он сделал паузу, глотая ком в горле. — Кетиль. Молчун. Твой топор всегда был острее твоих слов. Асмунд… Торбьёрн… Эйнар… Вы приняли смерть не в бою, а в постели. Это несправедливо. Но мир и не обещал справедливости. Пожалуйста, найдите свой покой…

Он больше не мог говорить. Он просто стоял и смотрел, как огонь пожирает последнее, что у него осталось от старой жизни.

Когда костер догорел, Хакон взял свой боевой топор. Он чувствовал пустоту и холод внутри. Но долг есть долг. Ему поручили защиту этих земель. Ярл Бьёрн и сам Рюрик доверили ему эту миссию. И боги, Хель бы их побрала, оставили его в живых для чего-то. Он не собирался разочаровывать их. Даже если сейчас ему было плевать на все.

Он пошел по периметру хутора, проверяя заборы, заслоны, подвалы. Все было пусто и тихо. Лишь ветер гулял между пустыми домами. Он поднялся на один из холмов, откуда открывался вид на фьорд и подступы к усадьбе.

И тут он увидел трех всадников.

Они стояли на другом холме, в полуверсте от него. Их темные плащи развевались на ветру. Один из них, рослый детина с окладистой бородой, заметил Хакона. Воин медленно поднял руку и провел указательным пальцем по своему горлу. Кривая и зловещая усмешка исказила его лицо. Затем все трое развернули коней и скрылись за холмом.