Варяг II (СИ). Страница 21

Его слова, горькие и откровенные, повисли в душном воздухе между нами.

— Кажется, я понимаю, — сказал я наконец, подбирая слова с величайшей осторожностью, — Ярл — это не тот, кто сильнее всех держит топор или громче всех кричит на тинге. Это тот, кто несет груз. Ответственность за тех, кто доверил ему свою жизнь, свои надежды, судьбы своих детей. Истинное наследие — не земля и не серебро в сундуках. Это мудрость. И принципы, которые ты передашь своим потомкам. Если им нечего перенять, кроме жажды власти и умения вонзить нож в спину брата, твой род сгинет, как дым, в первом же поколении. Не оставив ничего, кроме дурной славы в сагах.

Ульрик медленно повернул ко мне голову. В его глазах, полных боли и насмешки, светилось удивление и горькая щемящая зависть.

— Жаль, — тихо произнес он. — Жаль, что у меня нет такого сына, как ты. Спокойного, как лесной омут. И острого, как только что отточенный клинок. Из такой глины лепятся конунги, а не ярлы, Рюрик… Подумай об этом на досуге…

Прошла неделя. И случилось то, во что почти никто, кроме меня, уже не верил. Чудо, рожденное знанием и волей.

Однажды утром Ульрик, опираясь на мое плечо и плечо молчаливого Лейфа, с тихим стоном, но совершенно самостоятельно встал со своего кресла и сделал несколько неуверенных шагов по покоям. Боль отступила. Понятное дело, не полностью. Понятное дело, не навсегда, но достаточно, чтобы в его глазах, потухших за долгие месяцы страданий, снова зажегся огонь жизни.

— Пир! — провозгласил старый ярл. — Я хочу устроить большой пир! На весь Альфборг! Пусть каждый свободный человек и раб видит, что их ярл еще жив! Что он встал с одра! И что у него есть могущественные друзья, несущие новые знания!

Лейф и Торгнир с явной неохотой помогли отцу облачиться в парадную кольчугу и накинули поверх нее плащ из медвежьей шкуры, некогда добытой им самим. Они, словно жрецы, водрузили его на резной дубовый трон в главном зале, и на лице старого воина впервые за многие месяцы появилось подобие настоящей, не вымученной улыбки.

Главный зал ярла гудел, как паровозы на перроне. Длинные дубовые столы, отполированные тысячами локтей, буквально ломились от яств — тут были и целые туши бычков, и копченая баранина, и груды рыбы. Для гостей лились реки темного эля и крепкого меда. Но для самого Ульрика я лично приказал приготовить отдельную, постную похлебку на курином бульоне с ячменем и луком. Воздух уплотнился, как желе. Запахи жареного мяса, хмельного дыма, человеческого пота и древесной смолы кружили голову.

Мы с Эйвиндом и Эйнаром сидели по правую руку от Ульрика, на самых почетных местах, что было знаком высшего доверия. И на нас со всех сторон смотрели сотни глаз. Старые и поседевшие дружинники Ульрика смотрели с надеждой и молчаливым одобрением. Молодые головы из окружения Торгнира — с немой, но яростной, неприкрытой враждой. Остальные — старейшины, зажиточные бонды, торговцы — с простым, живым, ненасытным любопытством к чужакам, принесшим их господину почти чудесное облегчение. Мы были для них диковинкой, загадкой, а загадки в этом мире либо разгадывали, либо уничтожали.

Пир был в самом разгаре, шум стоял такой, что, казалось, сдвинутся балки под потолком, когда Ульрик внезапно поднял свою костлявую руку, требуя тишины.

— Рюрик! — громко произнес он. — Ты не только целитель, но и скальд, чьи песни, говорят, услаждали слух самого Бьёрна Весёлого! Не обдели же и нас! Спой! Спой сагу! Но не о прошлом, о давно истлевших героях. Спой сагу о нас! О нашем времени! О нашей боли и нашей надежде!

Кто-то из слуг подал мне в руки лиру — небогатый, но изящный инструмент из темного дерева, с тисненой кожей и натянутыми струнами из бараньих кишок. Я взял ее, и холодный, отполированный деревянный корпус отозвался странным, знакомым трепетом в моих пальцах. Сколько недель я не брал в руки ничего подобного? Целую вечность…

Я медленно провел пальцами по струнам. Тихий, чистый, немного печальный звук повис над залом, пробиваясь сквозь дымную пелену. Я закрыл глаза, отринув все — и страх, и усталость, и чужие взгляды. И запел.

В последнее время я сильно поднаторел в экспромтах… Это была живая, рождающаяся на глазах баллада о настоящем. О воине, что бредет сквозь кромешную тьму и свирепые бури, теряя товарищей, падая в грязь, истекая кровью и снова поднимаясь. Он не знает, ждет ли его впереди свет, есть ли этот свет вообще, или впереди лишь новая тьма. Но он идет. Потому что должен. И его сила — не в накачанных бицепсах и не в остроте его клинка. Она — в несгибаемом духе, что теплится в его груди, как последний, почти угасший уголек в остывающем очаге долгой зимней ночью. И этот маленький, упрямый уголек зовется надеждой. Надеждой, что не гаснет, не может погаснуть, даже в самую долгую, холодную и безнадежную ночь.

Я пел и о своем пути. И о пути Альфборга, замершего на краю пропасти. И каждый в этом зале — и Лейф, и Торгнир, и старый дружинник, и юная девушка — слышал в этой песне что-то свое. Свою боль. Свою борьбу. Свою надежду.

Когда последний аккорд растаял в дымном спертом воздухе зала, наступила абсолютная тишина. Казалось, даже пламя в очаге замерло. А затем эту тишину разорвал гром восторженных криков, стука деревянных и роговых кубков о столешницы. Зал рукоплескал, вскакивая с мест, сотрясая древние стены. Лица, еще недавно хмурые и подозрительные, теперь сияли неподдельным восторгом.

Эйвинд светился как начищенный медный таз. Он вскочил, тряся над головой переполненный элем рог, и проревел на весь зал, заглушая общий гам:

— ЗА РЮРИКА! МОЕГО БРАТА! ЗА СВОБОДУ И НАДЕЖДУ!

Пир перешел в новую неистовую стадию. К нашему столу потянулись люди — старые воины, чтобы выразить уважение крепким рукопожатием, молодые парни — с восхищенными взглядами, девушки — с заигрывающими улыбками, чтобы поймать наш взгляд, предложить кубок, дотронуться до рукава. Одна из них, темноволосая, с глазами, как две спелые черники, скользнула рядом со мной, наливая мне в рог густой мед.

— Пей, скальд-целитель, — прошептала она, и ее пальцы слегка коснулись моей руки. — Твоя песня растопила лед в моем сердце.

Я вежливо улыбнулся, взял рог и отставил его в сторону. Затем отвернулся, делая вид, что смотрю на Ульрика. В мыслях я видел только одно лицо — поцелованное солнцем, с ясными, как вода в горном ручье, глазами и упрямым, решительным подбородком. Лицо Астрид.

В какой-то момент шум и хмельной угар стали вконец невыносимыми. Голова раскалывалась, а чужие восторги и похвалы начали казаться фальшивыми. Мне отчаянно хотелось передохнуть. Глотнуть одиночества.

Я извинился перед Ульриком, который кивнул с пониманием, и выбрался через боковую дверь во внутренний двор цитадели. Ночь встретила меня ударом холодного чистого воздуха. Она была ясной и беззвездной. Лишь огромная и безразличная луна заливала серебристым светом бревенчатые стены, крыши домов и утоптанную, мерзлую землю.

Я вздохнул полной грудью, пытаясь очистить легкие от смрадности пира, и почувствовал, как меня понемногу отпускает.

Следом за мной, тяжело пошатываясь и спотыкаясь о порог, вышел Эйнар. Он был изрядно пьян — впервые за все наше долгое и опасное путешествие. Его обычно хмурое лицо расплылось в блаженной, простодушной ухмылке. Он тяжело опустил свою здоровенную лапищу на мое плечо.

— Ну, парень… — прохрипел он, и от него пахло перебродившим элем и искренней, пьяной нежностью. — Кажется… дело-то… спорится. Ха! Старик, гляди, на ноги встал. Союз будет. Сигурду с Ульфом хвост прищемим. Держись… — он качнулся и с силой, по-дружески хлопнул меня по спине, от чего я кашлянул. — Весь Буян… на тебе.

Я улыбнулся, тронутый его простой и пьяной речью.

— Спасибо, Эйнар. За все. За твою верность. И за верность твоего брата. Я этого никогда не забуду.

Он что-то невнятно пробормотал в ответ, развернулся и, покачиваясь, сделал шаг обратно к освещенному, шумному порогу пиршественного зала. В этот самый момент мой взгляд, вышколенный неделями постоянных опасностей и выживания в этом жестоком мире, машинально, почти бессознательно скользнул по коньку крыши длинного дома напротив.