Варяг I (СИ). Страница 26

Олень, незаметно прихрамывая, вышел на чистое место. Его белый бок показался мне идеальной мишенью. Он на мгновение замер, будто предлагал мне себя.

И я выстрелил.

Глухой, костяной щелчок. Короткий свист болта, разрезающего влажный воздух. И удар. Глухой, влажный, тупой звук, знакомый любому мяснику — звук плоти, принимающей в себя сталь.

Болт вонзился чуть позади лопатки. Идеально!

Белый олень сделал три прыжка вперёд, мощных, отчаянных, полных невероятной, уходящей силы. Будто пытался убежать от собственной смерти, унестись подальше от этого места. На четвертом прыжке его ноги подкосились, и он рухнул на бок, забился в последних, предсмертных судорогах.

Тишина повисла над поляной. Никто не кричал от радости и не трубил в рог. Мы все были участниками чего-то большего, чем охота.

Конечно же, первым к поверженному зверю подошёл Бьёрн. Он вынул свой нож, тот самый, что точил у костра на привалах. Быстрым и точным, почти хирургическим движением он перерезал оленю горло, прекращая его мучения. Затем положил свою широкую, окровавленную ладонь на его могучую, уже бездыханную голову и что-то прошептал. Коротко.

Это была ритуальная благодарность духу зверя за дарованную пищу, силу и мудрость. Этика и древнее, первобытное уважение.

Только после этого он выпрямился и кивнул, и его голос прозвучал громко и чётко:

— Давайте разделывать. Нам пригодится все! Ничего не терять!

— Улль и Скади сегодня на нашей стороне! — подмигнул мне Эйвинд. — Не зевай!

Разделка туши проходила в молчании. Это было некое священнодействие… ремесло, доведённое до автоматизма. Каждый кусок, каждый орган имел свою ценность и назначение. Мясо — на пищу, для пира и запасов. Шкура — на одежду, на продажу, на подарки. Сухожилия — на тетивы луков. Кости — на рукояти, наконечники, амулеты и иглы. Кишки — на нити и струны. Ничто не должно было пропасть. Смерть должна была принести жизнь.

Голову с величественными, причудливо изогнутыми рогами аккуратно, с помощью двух топоров, отделили от туши. Она была невероятно тяжёлой и массивной. Бьёрн сам отнёс её в сторону, отер кровь и слизь с морды пучком влажного мха.

Мы вышли из леса к вечеру следующего дня. Давление ослабло мгновенно, словно с плеч сняли невидимый, стопудовый плащ. Воздух снова стал просто холодным, солёным, влажным. Я с удовольствием сделал глубокий, полногрудый вдох.

Буян встретил нас привычным гулом жизни — крики детей, лай собак, звон из кузницы. Но на нас смотрели с особым, подобострастным страхом и любопытством. Мы вернулись из места, куда многие боялись сунуться. Мы принесли с собой запах смерти и иного мира.

Бьёрн, не заходя в свой дом, не отряхивая дорожной грязи и запёкшейся крови, кивнул одному из своих верных людей, старому, видавшему виды воину по имени Свейн.

— Возьми это, — указал он на голову оленя, которую нёс другой викинг. — Отнеси вёльве. Скажи, что это дар от Бьёрна и Дважды-рождённого.

Свейн кивнул, уже протягивая свои жилистые, крепкие руки.

— И скажи ей, — добавил Бьёрн, и его голос приобрёл низкий, стальной оттенок, — что он был «ясноглазым».

Данный эпитет повис в воздухе, как вызов. Это было послание. «Мы побывали в твоём лесу, старуха. Мы убили твоего зверя. И мы его поняли. Мы разгадали твою загадку. Это была не магия. Это был яд. Мы посмотрели в лицо твоему страху и не увидели там ничего, кроме гнили и обмана».

Я представил, как кривая, беззубая усмешка тронет её старческий рот. Вызовет ли это у неё злость? Или, может быть, холодное, расчётливое уважение? В этом мире, где всё было пронизано намёками и силой, было невозможно предугадать.

Свейн унёс трофей. Бьёрн, наконец, повернулся к своему дому, скинул с плеч тяжёлый, мокрый плащ.

— Готовьте пир. Мы принесли много мяса. Пусть все наедятся досыта!

Этот пир был не таким шумным и разудалым, как предыдущие. Слишком свежи были воспоминания о лесе, слишком велика и странна была добыча, чтобы относиться к ней с привычным бахвальством. Это была не просто оленина. Это была плоть «мифического существа», принесённая из мира теней. От неё веяло чем-то древним и опасным. Во всяком случае, для пирующих.

Мне поднесли кубок с крепким, тёмным, почти чёрным мёдом, настоянным на горьких, целебных травах. «Для ясности ума», — пояснила служанка, потупив взгляд.

Видимо, Бьёрн приказал. Он уже понимал, что моя голова и мои странные знания ценнее, чем грубая сила.

Ярл поднял свой рог. Он поблагодарил богов за удачу, своих людей — за стойкость, а землю — за её дары. Его взгляд на мгновение задержался на мне. Короткий, почти незаметный кивок. Этого было достаточно.

Потом все посмотрели на меня. Они жаждали очередной песни. Я взял в руки лиру. Пальцы сами нашли нужное положение, будто делали это всю жизнь. И я запел о нём. О Белом олене. Благо успел сочинить несколько куплетов в дороге… Странное дело, но у меня это уже входило в привычку.

Я пел о долгой, долгой жизни вожака в Сумрачном лесу. О его битвах с волками и медведями, о том, как он уводил свой род от капканов и ловушек людей. О его мудрости, с которой он читал книгу леса. И о том, как в последний миг, когда мой болт уже летел к нему, наши взгляды встретились. И не было между нами ненависти. Не было страха. Было лишь тихое, вселенское взаимное уважение охотника и жертвы. Зверя и человека. Двух сторон одной монеты, одну из которых вот-вот должна была забрать смерть.

Я пел тихо. В зале слышались треск каждой головни в очаге и тяжёлое дыхание людей. Когда я закончил, никто не закричал «Скальд!». Не стали бить кулаками по столам. Они сидели молча. Некоторые смотрели в свои кружки. Старые воины, видавшие смерть сотни раз, кивали про себя, их лица были суровы и печальны. Это была не песня о славе. Это была песня о цене. О неизбежности. И они её поняли. Поняли всем своим существом.

Но идиллия продлилась недолго. Её разорвал грубый, пьяный хрип.

Храни встал с места. Он был пьян не только от меда, но и от злой браги собственной зависти. Он шатаясь прошёл между скамей, его глаза были мутными, налитыми кровью, лицо перекошено гримасой бессильной ярости. Он шёл к Астрид.

Она сидела и общалась с другими девушками, заливисто смеялась и постоянно улыбалась.

Храни сделал вид, что споткнулся, и случайно зацепил ее огненные волосы своей грязной лапой. Белая льняная лента сорвалась, упав в грязную солому. Маленький, ничтожный символ девичества. Чести. Её единственная собственность в этом мире.

— Что за скальд, который славит зверя, а не воинов? — проревел Храни, будто не заметил своего грязного поступка. — Может, он и в постели такой же нерешительный? А, девки? Не знаете⁈ Может, он грязный мужеложец?

Это было страшнейшее оскорбление… Публичное обвинение в Нид.

Я молча встал.

Скамья подо мной отъехала назад с оглушительным скрипом. Звук был подобен удару грома в этой напряжённой тишине.

Я прошёл к этому ублюдку через весь зал. Шаг за шагом. Внутри у меня всё леденело, сжималось в тугой, холодный, абсолютно чёрный ком. Абсолютный, нулевой, космический холод. Холод глубокого космоса, где нет места эмоциям, есть только законы физики. И один из них гласил: что поднято — должно упасть.

Я подошёл к нему вплотную. Он, ошалев от наглости недавнего раба, сделал шаг навстречу. От него пахло перегаром, потом и немытой плотью. Я посмотрел ему прямо в глаза, не мигая.

— Ты оскорбил женщину, — сказал я. Тихо. Чётко. Без эмоций. Но так, что было слышно каждое слово в самом дальнем углу зала, за печью. — Ты оскорбил меня. И мой слух. И моё терпение.

Я сделал паузу, давая каждому слову впитаться в его крошечный мозг.

— Ты — помеха. Не более…

Храни попытался что-то блеять, пуская слюни, но я перебил его, повысив голос на пол-тона, но не переходя на крик. Мой голос зазвенел, как лезвие.

— Завтра. На рассвете. Я требую Хольмганг! Имею на это право!