Варяг I (СИ). Страница 18

— Теперь ты просто мой человек. Если угодно — младший дружинник. На испытании. Докажешь верность в бою — получишь полную свободу и долю в добыче, а также место на лавке в моем доме. Подведешь меня… — он посмотрел на меня, и в его глазах мелькнул знакомый холодок расчетливого хозяина, — … мы вспомним, что ты начал с хлева. Понял?

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. В горле пересохло.

Бьёрн тяжелой, мозолистой рукой сжал холодный металл ошейника на моей шее… и резким движением расстегнул массивную пряжку.

Ошейник с громким, звенящим, окончательным стуком упал на землю у моих ног.

Я непроизвольно поднял руку и коснулся шеи. Кожа под ней была нежной, незагорелой, но на ней не было привычного давящего веса. Там была невероятная, пугающая легкость. И странная пустота.

Я был почти свободен.

Но, поднимая голову, я ловил на себе десятки взглядов. Я видел уважение и азарт в глазах Эйвинда. Видел восхищение и зависть в глазах других трэллов. Теплоту и облегчение во взгляде Астрид. И новые, скрытые, но оттого не менее опасные искры вражды в глазах некоторых дружинников.

В толпе я увидел странного мужчину в темном плаще. Он держал в руке посох. Я сразу догадался, что это был сейдмад Ставр. И его взгляд, полный холодного любопытства, казался мне самым страшным.

Я стоял в центре каменного круга. Ошейник, символ моего рабства, лежал в пыли у моих ног. Но на моем лице не было радости или ликования. Было лишь тяжелое, гнетущее, абсолютное понимание.

Я выиграл эту битву. Но моя война за место под солнцем в этом жестоком и прекрасном мире только начиналась.

Глава 8

Рассвет застал меня на пустынном каменистом берегу, в стороне от Буяна. Туман стелился над черной водой, цепляясь за валуны. Небо висело низко, свинцовое, безучастное. Воздух был влажным и холодным, пахло йодом, гниющими водорослями и дымком от факелов.

Все жители выстроились полукругом у скрюченного дуба. Этакое подобие святилища Одина. Ни праздного любопытства, ни жажды зрелищ не наблюдалось. Висела только суровая, обязательная тишина. Ритуальная.

В центре круга, на коленях, стоял Балунга. Его руки были связаны за спиной. Его лицо посерело за эту ночь, а от былой злорадной ухмылки не осталось ни следа. Казалось, вся злоба вытекла из него, оставив лишь животный, немой ужас. Он был уже не опасным зверем, а загнанным волком, ждущим последнего удара. Его опустевший взгляд смотрел в никуда.

Старый годи, жрец в глубоком капюшоне, монотонно выводил гимн, обращаясь к Одину. Его хриплый голос сливался с пронзительными криками чаек, звучавшими как насмешка. Я стоял в первых рядах и чувствовал на себе тяжелые взгляды. Гребанный виновник торжества.

Двое дружинников шагнули к Балунге. Один грубо дернул его за волосы, заставляя запрокинуть голову и выгнуть спину. Второй, чье лицо было скрыто тенью от дуба, поднял короткое, тяжелое копье с характерным крюком-наконечником — идеальным инструментом для страшной работы.

Действо совершалось с леденящей, ритуальной точностью. Без суеты. Холодная, отстраненная жестокость. Острие копья уперлось в основание шеи Балунги. Раздался глухой, влажный звук, когда металл прошелся между ребер и повредил легкое.

Мой ум лихорадочно работал, пытаясь зафиксировать все детали — чтобы отгородиться от ужаса.

«Анатомически это возможно… Главное — быстрое кровотечение или пневмоторакс… Скорее всего, смерть наступает быстро, до основных манипуляций…»

Но никакой анализ не мог заглушить запах. Медный, тяжелый, сладковатый запах свежей крови, смешавшийся с резким морским духом.

Палач работал методично, с ужасающей точностью. Движения были отработанными, почти ритуальными. Он не рубил ребра топором — он аккуратно, с помощью копья и ножа, отделял их от позвоночника, вскрывая грудную клетку со спины. Балунга за все время ни разу не закричал — это был верный путь к Вальгалле. Да он уже и не мог! Лишь его тело временами билось в немой агонии.

Когда грудная клетка была раскрыта, обнажая пульсирующую внутреннюю темноту, дружинник быстрым движением извлек легкие и распластал их на ребрах, формируя окровавленные, жуткие «крылья орла».

Никаких «трепетаний» я не увидел. Только красное пятно, растекающееся по камню, и неподвижную, скорченную фигуру, над которой возвышалась эта кошмарная инсталляция. Вся процедура заняла считанные минуты. Большую часть времени Балунга был уже мертв. Это было не просто убийство, а ритуальное глумление над трупом. Демонстрация власти. Сообщение, вырезанное на языке плоти и кости.

К моему удивлению, я не чувствовал тошноты. Только — леденящую пустоту внутри. Оцепенение. И дикое, всепоглощающее облегчение от того, что это — не я.

Бьёрн стоял неподвижно, впереди всех. Лишь легкое подрагивание мышцы на скуле выдавало в нем колоссальное внутреннее напряжение. Он не наслаждался зрелищем. Он инвестировал. Вкладывал страх в своих людей, демонстрировал необратимость и высшую цену бесчестия.

Когда все было кончено, и тишину нарушил лишь плеск волн, Бьёрн медленно повернулся и пошел мимо меня. Его взгляд скользнул по моему лицу, бледному, как мел. Он не остановился, лишь бросил на ходу, так тихо, что услышал только я:

— Запомни этот запах, скальд. Это запах цены, которую я заплатил за твою свободу. Я потерял хорошего воина, но приобрел тебя. Надеюсь, ты оправдаешь мои ожидания.

Его плечо слегка задело мое. Он прошел, оставив меня наедине с этим железным послевкусием в горле и холодом в животе. Свобода пахла кровью. И йодом.

Все оставшееся время после казни Балунги я посвятил прогулке на свежем воздухе. Я любовался красотой величественных фьордов и гнал прочь недобрые мысли. К ярлу меня позвали уже затемно. Меня провели в его горницу, во внутренние покои.

Я зашел сюда впервые. Комната была небогатой, но основательной, как и всё у Бьёрна. Дубовый стол, заваленный свитками, вощеными дощечками и безделушками — «римская» стеклянная чаша, пара странных серебряных монет. В углу стояли сундуки, окованные железом. На стенах висело не только оружие, но и шкуры, а также — карта этих земель, вычерченная на грубо выделанной козьей коже. Пахло деревом, дымом, влажной шерстью и… принятыми решениями.

Бьёрн стоял, опираясь о стол, и изучал ту самую карту. Он молча кивнул на глиняный кувшин.

— Наливай. И себе тоже. Теперь можешь.

Этот жест был деловым и расчетливым. Явно не дружеским… Но я налил. Эль был густой, горьковатый, с хвойным привкусом.

— Теперь слушай, — его слова оцарапали мозг, как клинок — мягкое дерево. — Ошейник снят. Но цепь осталась. Ты не вещь. Но ты еще не равный. Понял?

Я кивнул, отхлебнул из кружки. Ждал. В голове крутились обрывки знаний о скандинавском праве.

— Права есть, — продолжил он. — Оружие носить можешь. Полное. Но не меч конунга. Сакс, топор, копье, лук — это твоё. Носи. Но помни — если поднимешь сталь на свободного без причины, твоя жизнь станет дешевле мышиной. Имущество можешь иметь. Добычу, скот, подарки. Слово на тинге сказать тоже можешь. Но вес его будет, как у щенка против взрослого волка. Меньше, чем у бонда, свободного хуторянина. Сделки перед тобой тоже открываются. Но с моего слова и при двух свидетелях. Понял?

— Понял, — хрипло ответил я.

— Что до обязанностей… Будешь ходить со мной в походы на регулярной основе. Также не забывай и про работу в усадьбе. Будешь делать то, что я скажу или Ингвильд — моя супруга. Твоя цена теперь — двадцать серебряных. Таков вергельд. Против пятидесяти у свободного бонда. И против пяти у раба. Коль убьешь кого — я буду платить выкуп их родичам. Значит, твой долг по отношению ко мне вырастет. Ясно?

— Ясно.

Он пристально посмотрел на меня, потом усмехнулся.

— Ты не раб. Ты — мои вложения. И причем — дорогие. И я жду возврата.