Концессионер (СИ). Страница 9

— Есть один путь, Владислав Антонович, — сказал мне старый управляющий Демидовского завода, когда я в очередной раз пожаловался ему на бездорожье.

— Быстрый. Но, — он хитро прищурился, — рисковый.

Я вопросительно поднял бровь.

— Вода, — пояснил он. — По Чусовой. Как только река вскрывается, мы отправляем вниз, до Камы, железные караваны. Барки, груженые чугуном, железом. До Перми дойдете за неделю, а оттуда до столицы уже рукой подать.

— В чем же риск? — не понял я.

— А в том, что Чусовая по весне — не река, а сущий дьявол, — он покачал головой. — Вода прет, пороги ревут, скалы-«бойцы» по берегам стоят, только и ждут, чтобы борт у барки вспороть. Наши лоцманы — звери, конечно, знают реку, как свои пять пальцев. Проведут. Если, конечно, не боитесь… и готовы хорошо заплатить за риск.

Боялся ли я? После всего, что я прошел, этот весенний сплав казался почти увеселительной прогулкой. В общем, я не раздумывал ни секунды.

Глава 5

Итак, решение было принято. Сидеть в Екатеринбурге, ожидая, пока раскисшие уральские дороги превратятся в нечто проезжее, означало потерять еще месяц, если не больше. А старый управляющий Верхне-Исетского завода, сам того не ведая, подсказал единственный верный путь.

Путь до Уткинской гавани на реке Чусовой, откуда отправлялись барки, составлял почти двести верст. Двести верст непролазной весенней каши, которую здесь с упрямством, достойным лучшего применения, называли дорогой. Мы выехали налегке, верхом: я, ротмистр Соколов и двое моих верных казаков, Семен Луговой и Трофим Рытвин. Лошади по брюхо вязли в чавкающей, ледяной грязи, и каждый шаг давался им с натужным, хриплым усилием. Я же чувствовал не столько усталость, сколько постоянное, ледяное напряжение, исходившее от седельных мешков. В них, завернутое в промасленную кожу, покоилось целое состояние — акции и увесистая пачка ассигнаций, мой пропуск в столичную жизнь и залог будущих побед. Даже ротмистр, с его аристократической выправкой, к концу второго дня пути выглядел измотанным и злым, проклиная про себя и эту страну, и меня вместе с ней.

Уткинская гавань встретила нас оглушительным гамом и лихорадочной суетой, будто мы попали в растревоженный муравейник. Десятки неуклюжих, похожих на гигантские корыта барок-«коломенок», по самые борта нагруженные полосным железом, стояли у берега, готовые к отплытию. Воздух был пропитан запахом сырой древесины, дегтя и речной воды. Вода в реке, мутная и стремительная, прибывала на глазах: я понимал, что по всему Уралу заводчики спускают воду в своих запрудах, на несколько аршин поднимая уровень Чусовой. Простой и грубый, но гениальный в своей сути метод. По этой высокой воде тяжело груженые суда пройдут быстрее, миновав мели и подводные скалы. Но нужно было спешить.

На берегу и на палубах сновали сотни людей. Бурлаки — босые, в одних портах, с лицами, выдубленными ветром до состояния коры, — надрывно крича, тащили на себе последние связки железа. Приказчики выкрикивали распоряжения, лоцманы хмуро вглядывались в мутный, стремительный поток.

Я быстро нашел приказчика купца Собакина, которому, как я понял, принадлежала вся эта флотилия из полусотни судов. Представившись, я коротко изложил свою нужду. Тот, оценив мой дорогой сюртук, уверенный тон и, главное, вес моего аргумента в виде рублей, спорить не стал.

Нас разместили на флагманской барке, где в небольшой бревенчатой надстройке было три каморки. Одну, самую просторную, с узким окном, выходящим на реку, отвели мне и моим казакам. Ротмистр Соколов, с нескрываемым отвращением оглядев «мужицкий» быт, грубо отесанную палубу и шалаши бурлаков, брезгливо поморщился.

— Я распределю своих людей по другим судам каравана, — холодно сообщил он. — Для лучшего надзора. Негоже нам всем тесниться на одном судне.

Я лишь усмехнулся про себя. Он просто не хотел делить кров с простыми казаками и жить в окружении этой дикой, первобытной силы. Что ж, его право. Да и мне так было спокойнее — меньше глаз будут следить за моими седельными мешками.

Протяжный, тоскливый крик лоцмана разорвал воздух. Бурлаки, работая огромными веслами-«потесями» на носу и корме, с натужным, согласованным кряканьем оттолкнули наше судно от берега. Барка медленно, как беременная медведица, отвалила от гавани. Земля поплыла назад. Подхваченное мощным течением, наше судно начало свой долгий, рискованный путь на запад.

Прощай, Азия! Здравствуй, Россия!

Первые дни плавания были обманчиво-спокойными, почти гипнотическими. Наша неуклюжая «коломенка», груженная железом донельзя, медленно ползла по течению, и в этой монотонности было что-то тихое и умиротворяющее. Дикие, поросшие темным хвойным лесом берега сменялись отвесными известняковыми утесами, которые бурлаки с суеверным уважением называли «бойцами». Воздух пах сырой древесиной, талым снегом и острой, смолистой свежестью. Приказчик, видя мой интерес, охотно комментировал проплывающие мимо скалы, рассказывая их истории — кровавые, забавные, страшные.

— С этим бойцом надобно поздороваться, — с серьезным лицом пояснил он, когда из-за поворота показалась огромная серая скала, похожая на спящего великана. — Поверье есть, что по сю пору живет тут дух Ермака Тимофеевича. Не окажешь ему чести — не будет тебе на Чусовой удачи!

И действительно, едва мы поравнялись с утесом, «шишка» — старший бурлак — заорал, и два десятка хриплых, пропитых глоток дружно рявкнули в унисон:

— Ура, Ермак!

Эхо отбросило назад их дикий вопль, и я невольно усмехнулся.

Они не просто кричали. Они заключали договор с рекой, с ее духом, пытаясь задобрить стихию.

Я смотрел на эту первобытную мощь и думал о другом. О железной дороге. Каждый поворот, каждый опасный порог, каждая миля этого рискованного, сезонного пути лишь укрепляли меня в мысли: они молятся реке, а я построю бога, которому река будет вынуждена подчиниться. Бога из стали и пара.

— А вот и «Свадебный»! — весело крикнул приказчик, указывая на новую скалу.

— А отчего «Свадебный»? — спросил один из моих молодых казаков.

— Ну, как тебе сказать-то, паря… После свадьбы-то что бывает?

— Что? — не понял тот.

— То самое, когда детишек делают! Вот сейчас, после «Свадебного», у нас всё и начнется!

Он оказался прав. Река словно взбесилась. Она сузилась втрое, течение ускорилось до безумной скорости, и «бойцы» пошли один за другим: «Веер», «Печка», «Горчак».

Бурлаки, до этого лениво работавшие веслами, теперь надрывались, их тела блестели от пота, несмотря на ледяные брызги. Тяжеленная, инертная барка превратилась в щепку, которую швыряло от одного утеса к другому.

— Разбойник! — вдруг отчаянно прокричал кто-то на носу, и я увидел, как мужики начали торопливо креститься, бормоча молитвы.

Выплывавший из-за поворота серый скальный выход, казалось, ничем не отличался от пройденных, но в воздухе повис животный страх. Течение здесь, в самой узкой теснине, неслось с яростью бешеного зверя, вода кипела и ревела. Наша барка, набрав чудовищную скорость, летела прямо на скалу.

— Левее бери! Табань, черти! — ревел приказчик, но я видел, что это бесполезно. Его голос тонул в грохоте воды. Мускульной силы двух десятков человек не хватало, чтобы свернуть с курса многотонную махину, несущуюся в стремнине. Кормовое весло, которым лоцман отчаянно пытался выправить курс, лишь создавало сопротивление, тормозя неуклюжий разворот.

Мы неслись на скалу. Ее мокрая, покрытая зеленым мхом поверхность неумолимо приближалась. Еще несколько секунд — и наш флагман с хрустом распорет себе борт о каменные клыки «Разбойника».

В этот миг внешний хаос для меня исчез. Мой мозг заработал с ледяной ясностью. Я видел не реку, а векторы сил. Инерция, течение, точка опоры. Они пытались повернуть барку, борясь с течением, но ее масса не позволяла этого сделать. Значит, нужно было не бороться. Нужно было использовать силу реки против нее самой.

— Бросай кормовое весло! — крикнул я лоцману, перекрывая рев воды.