Концессионер (СИ). Страница 12

Наконец, поутру поезд из Нижнего Новгорода, пыхтя и отдуваясь, показался на станции… Мы тронулись. Но само путешествие показалось мне чудовищно долгим.Дорога была одноколейной, и наш пассажирский состав то и дело загоняли на запасной путь, где мы по полчаса, а то и по часу, пропускали встречные товарняки. И не сказать, чтобы встречных поездов было много — скорее, наоборот — но все-же они здорово тормозили нас.Но делать было нечего — пришлось смириться.

Я сидел у окна, глядя на проплывающие мимо пейзажи. Весна вступала в свои права. Поля уже подернулись нежной, изумрудной дымкой молодой зелени, в перелесках цвела черемуха. Эта мирная, спокойная красота должна была бы умиротворять, но она лишь бередила душу, а мысли мои в это время витали далеко-далеко отсюда.

Тревога об Ольге, на время забытая в дорожной суете, вернулась с новой силой. Почему она уехала? Ведь у нее не было такого намерения… Что заставило ее сорваться с места и броситься в столицу? Может… может, в этом замешан другой мужчина? Она молода, красива, а теперь еще и богатая невеста — лакомый кусок для любого столичного хлыща. Да, мы были повенчаны перед Богом, наспех, почти тайно… но что значит этот перед соблазнами светского общества? А вдруг ей сказали, что я погиб? Сообщили, что она — богатая сирота, теперь снова свободна? Эти мысли жалили, как скорпионы, мешались с тревогой и горечью, и я с нетерпением ждал, когда же этот бесконечный путь, наконец, закончится.

В Москву мы прибыли с опозданием почти на сутки. Но едва я, сопровождаемый молчаливым Соколовым, ступил на перрон, как тут же оказался в объятиях огромного, похожего на медведя, человека в дорогом сюртуке.

— Владислав Антонович! Живой! Здоровый! — гремел бас Василия Александровича Кокорева. Он с силой хлопал меня по спине, и его широкое, бородатое лицо сияло искренней, неподдельной радостью.

— А мы уж тут всякого надумались! Год от тебя ни слуху, ни духу! Думали, сгинул где в своей Сибири!

Я с трудом высвободился из его объятий, коротко представив ему ротмистра, на которого купец лишь мельком глянул, тут же потеряв всякий интерес.

— Дела были, Василий Александрович. Большие дела, — усмехнулся я.

— Да уж догадываюсь! Ты же, чертяка этакой, без большой кутерьмы не можешь! — он экспансивно подхватил меня под руку. — Ну, да что ж мы здесь торчим! Поехали! В трактир к Тестову! Там и поговорим, как люди! Поросеночка знаменитого отведаем, щец с головизною похлебаем!

Трактир Тестова встретил нас шумом, гамом и густым запахом вкусной, сытной еды. В огромном, полном народа зале гремел румынский оркестр, а услужливые половые в накрахмаленных рубахах летали между столами, разнося дымящиеся блюда. Трактир Тествоа — самое «купеческое» заведение Москвы — был весь устроен под вкус московских негоциантов. Он даже назывался нарочито «трактиром», а не «рестораном». Местные воротилы отдыхали тут душой, находясь в кругу своих — без чиновников, без дворян, и уж тем более — без прочей шушеры.

— Значит так, любезный! — скомандовал Кокорев подбежавшему половому. — Вот этих господ — он указал на жандармов — угости «по-нашему», я потом оплачу. А нас с господином Тарановским препроводи в отдельный кабинет — нам потолковать надо!

Едва за нами закрылась дверь, с лица Кокорева тут же слетела маска веселья. Он тяжело рухнул на диван и, распустив галстук, вытер платком потный лоб.

— Ох, Владислав Антонович… тяжело! — выдохнул он. — До ручки доходим, ей-богу!

— И что же у вас не так? Рассказывайте, любезнейший Василий Александрович! Может, поможем горю! — подбодрил его я.

И он начал рассказывать о том, что творится на железных дорогах ГОРЖД. Увы, дело управления такой громадой оказалось очень и очень непростым.

— Представляешь, — кипятился он, — на той неделе состав с зерном из Рязани до Москвы две недели шел! Две недели — двести верст! Сначала паровоз сломался — бригада пьяная была, котел сожгли. Ждали, пока из Москвы другой пришлют. Потом едва со встречным почтовым не столкнулись. Беда наша главная — сама дорога: она у нас вся одноколейная. В один путь. Чтобы двум поездам разойтись, один должен часами стоять на разъезде, пропуская встречный. А связи-то никакой! Начальник станции в Коломне и понятия не имеет, вышел ли поезд из Рязани. Ждет, боится лоб в лоб столкнуться. И вот стоят составы, груженые добром на сотни тысяч, стоят сутками, пар жгут, время теряют! А время — деньги! Убытки такие, что волосы дыбом встают! Мы из-за этих проклятых разъездов больше теряем, чем от всех воров вместе взятых! Хоть вторую колею прокладывай, да где ж на это денег взять? Тупик!

Василий Александрович, с потемневшим от огорчения лицом, откинулся на спинку дивана и опрокинул в себя рюмку померанцевой водки.

— А в довершение всего, Владислав Антоныч, ты не поверишь: когда состав прибыл, оказалось, что половина груза по дороге… испарилась! Просто исчезла! Концов не найдешь! Убытки — страшные! Воруют все, от начальника станции до последнего стрелочника! А порядка — никакого. И так — везде, — закончил Кокорев, залпом осушив рюмку водки. — Везде! Денег вбухали — миллионы! А прибыли — кот наплакал. Одни убытки да жалобы.

Слушал я эти жалобы, и не мог отделаться от чувства дежа вю: полтораста лет прошло, а истории — все те же самые! Коррупция, неумелое управление, воровство, бардак… «Не по Стеньке шапка. А ведь Кокорев — из лучших наших управленцев на сегодняшний день!» — грустно подумал я.

Надо ему подсобить. А то совсем мужик изведется.

— А что, если я скажу вам, Василий Александрович, что все это можно исправить? —спокойно сказал я, поддевая на вилку кусок отменной холодной осетрины.

Он уставился на меня с недоверием.

— Как? Нового министра назначить? Или всех воров перевешать?

— Проще, — я взял салфетку и макнул перо в чернильницу. — Нужно просто поменять правила. Ведь прежде всего нужно что? Правильно, чтобы доход был. А как его найти?

— Как? — повторил Кокорев, наливая себе померанцевой водки. — Будешь?

— Нет, спасибо. Чтобы был доход, нужен оборот. Надо увеличить грузопоток по дороге. Для этого надо сделать две вещи. Во-первых, изменить ценообразование.

Взяв салфетку, я начал черкать на ней схему будущего обогащения ГОРЖД.

— Смотри — вот ваши тарифы. Вы берете плату в зависимости от ценности груза. За пуд шелка — рубль, за пуд чугуна — копейку. Это же глупость! Какая паровозу разница, что тащить? Вес и объем — вот что главное! А за ценность груза пусть платит тот, кому это нужно. Введем страхование. Хочешь застраховать свой шелк от утери — плати дополнительно. И это, — я усмехнулся, — будут для нас новые, чистые барыши.

Кокорев молчал, глядя на мою салфетку.

— Но главное, — добил я его, — сами тарифы нужно не повышать, а резать! Вдвое!

— Да ты с ума сошел! — взорвался он. — Мы и так едва концы с концами сводим!

— Вот именно! — я стукнул кулаком по столу. — Ваши тарифы — грабительские. Поэтому фабрикант предпочитает везти свой товар на лошадях, неделями, а не на ваших поездах. Это долго, но дешевле! А если мы снизим цену, к нам хлынет такой поток грузов, о котором вы и не мечтали! Мы потеряем на цене, но вдесятеро выиграем на объеме! Будем оборотом брать.

— Так а как его, объем-то этот, обеспечить? У нас и паровозов, и вагонов — не мильен!

— А для этого, дорогой Василий Алексаныч, надобно ввести «американскую систему»!

И тут я объяснил ему порядок.

— Проблема первая — паровозы, — начал я. — У вас каждая бригада приписана к своему локомотиву. Паровоз — их дом, их корова. Они его холят, лелеют, никого к нему не подпускают. А когда машинист заболел или просто устал — паровоз стоит. Вместе с целым составом. Верно?

Он изумленно кивнул.

— А по-американски — паровоз ничей. Это просто тягловая сила. Машина. Одна бригада довела состав до станции, отцепилась и пошла спать. А ее место тут же заняла свежая, отдохнувшая бригада, села на тот же самый паровоз и повела состав дальше. Никаких простоев. Поезда должны ходить, а не стоять.