Хозяин Амура (СИ). Страница 22

— Смотри сюда! — кричал Левицкий, на пальцах объясняя ошеломленному монголу принцип действия барабана. — На курок жмешь — он стреляет! Понял⁈ Шесть раз стреляет!

Монголы, чьи предки веками воевали луком и саблей, с детским восторгом и страхом брали в руки тяжелое, вороненое оружие. Несколько самых свирепых на вид няньцзюней тоже получили свои «Адамсы», и их глаза загорелись хищным огнем. Они уже знали, как опасно и сильно это оружие.

Враг приближался. Вокруг кипел хаос — погонщики тащили упиравшихся верблюдов, кричали люди, ржали лошади. А на горизонте темная туча уже обрела форму — сотни всадников, рассыпавшись лавой, неслись на наш изготовившийся к бою караван.

Они налетели, как степной пожар, внезапно, стремительно и неотвратимо. Небо потемнело от пыли, поднятой тысячами копыт, и в воздухе повис дикий, многоголосый, гортанный вой, от которого стыла кровь в жилах. Сотни всадников, гикая и потрясая оружием, рассыпались широкой дугой, окружая наш импровизированный форт. Караван вжался в землю. Лошади от страха били копытами.

Первой пришла туча стрел. Они взмыли в небо черной стаей и с сухим, змеиным шипением обрушились на нас. Впиваясь в борта повозок, в тюки с товаром, глухо стучали по спинам лежащих вьючных животных. Верблюды, в которых попадали эвенкские стрелы, пронзительно кричали. Раздались и первые крики раненых — кто-то, имевший неосторожность выглянуть из-за повозки, получил стрелу в плечо.

— Не стрелять! — ревел я, перекрывая шум. — Подпустить ближе! Целься в коней!

Наши стрелки — те, у кого были штуцеры, — терпеливо ждали. А эвенки, увидев, что их обстрел не произвел особого эффекта, начали кружить, осыпая нас стрелами. Сколько длилась это адская карусель, я не знаю.

Но вот наступило затишье, раздался звук рога, и эвенки пошли на штурм. Первая волна, человек сто, с диким ревом бросилась на наш квадрат с восточной стороны. Промчавшись вихрем мимо флангов, они попытались врезаться в наши повозки, используя острые пики и сабли.

— Огонь! Залп! — скомандовал я.

И наша «крепость» дружно огрызнулась огнем. Редкие, но точные выстрелы из штуцеров начали выбивать всадников из седел. Трескотня фитильных ружей заставила передовых всадников падать в пыльную степную траву, по инерции перекатываясь через голову. Но другие неслись вперед, не обращая внимания на потери, и вот уже первые из них оказались у самых повозок.

Начался ад. Бой кипел на самой границе нашего импровизированного гуляй-города. Я стрелял из укрытия, выбирая самых дерзких. Видел, как один из монголов Очира, юный нукер, только час назад впервые взявший в руки револьвер, хладнокровно, выстрел за выстрелом, почти в упор снимает с коней эвенков, пытающихся прорубить себе дорогу. В его глазах — дикий, первобытный восторг. Враги были повсюду, и так близко, что даже не надо было целиться — он просто направлял ствол в сторону ближайшей фигуры эвенка и жал на спуск. Рядом с ним его старший товарищ, могучий лучник, теперь уже без лука, просто с криком бросился вперед, и его длинный тесак дважды мелькнул над головой всадника, рухнувшего с коня.

Левицкий, бледный, но спокойный, как на дуэли, методично вел огонь, его «Лефоше» глухо гремел, извергая огонь и клубы дыма. Рядом с ним старый Парамон, матерясь сквозь зубы, отбивался от наскочившего на него всадника своей шашкой, сверкавшей, как молния, в свете случайных выстрелов.

Вдруг на край повозки, возле которой укрылся один из няньцзюней, попытался взобраться враг. Тяжело дыша, он почти дотянулся до края, но тут наш новобранец, побледнев от ужаса, взмахнул тяжелой, ржавой киркой и снес эвенку голову. То ли случайно, то ли от отчаяния.

Револьверы стали нашим спасением. В этом аду, где не было времени на перезарядку длинных штуцеров, именно их скорострельность, их убийственная мощь на короткой дистанции сеяла смерть и ужас в рядах нападавших. Эвенки, привыкшие к обстрелу из луков или слабых, не отличающихся скорострельностью фитильных ружей, столкнулись с огненной стеной, которая выкашивала их, прежде чем они успевали приблизиться и нанести удар копьем или саблей.

После нескольких яростных, захлебывающихся в крови минут они дрогнули. Еще один залп из фитильных ружей в упор, и они, оставив у наших повозок горы трупов людей и лошадей, с воем отхлынули назад.

Бой стих так же внезапно, как и начался. Мы стояли, оглушенные, тяжело дыша, глядя на страшные плоды нашей победы. Добрых полсотни эвенков остались лежать перед линией наших повозок — черные, неподвижные кучи, остывающие под безразличным небом.

Мы знали, что победа эта была пирровой.

— Сколько патронов осталось? — крикнул я Левицкому.

Ответ корнета был короток и страшен.

— Почти ничего. Еще одну такую атаку нам не выдержать!

Второй атаки не последовало. Вместо этого из рядов эвенков, стоявших теперь в полуверсте от нас, выехали трое всадников. Впереди один из них держал длинный шест с привязанным к нему пучком белого конского волоса — степной знак перемирия.

— Хотят говорить, — сказал Очир, который все это время не сводил с них глаз.

— Вот и славно, — ответил я. — Говорить лучше, чем стрелять.

Мы вышли им навстречу: я, Левицкий и Очир, который должен был переводить.

Когда мы сошлись, всадники спешились. Двое, очевидно, главные, остались стоять, а третий, что держал шест с конским волосом, шагнул вперед, выступая в роли толмача.

— Наш великий эркин Кантегор желает говорить, — произнес он на ломаном маньчжурском, что тут же перевел мне Очир. Он указал на старика — высокого, сухого, с лицом, похожим на потрескавшуюся кору дерева, и длинными седыми косами, в которые были вплетены медные бляшки. На нем был богатый халат, подбитый мехом соболя.

— А с ним великий саман Чонкой! — продолжил толмач, указывая на второго. Тот был моложе, широкоплечий и яростный. Его лицо было раскрашено желтой охрой, а в длинных, спутанных черных волосах виднелось несколько темных перьев филина и пучки крашеного конского волоса. На шее висело грубое ожерелье из медвежьих клыков, а от всего его костюма из оленьей кожи шел терпкий запах дыма, трав и чего-то еще — дикого, древнего и чужого. От него веяло первобытной силой и терпким запахом дыма и каких-то неведомых трав.

Я кивнул в знак уважения.

— Я слушаю великого эркина.

Прежде чем начать разговор о деле, Кантегор через своего толмача высказал первую просьбу.

— Он говорит, что вы сильные воины. Вы сражались храбро. И просит позволения забрать с поля своих мертвых и унести раненых. Таков обычай.

— Мы не воюем с мертвыми, — ответил я. — Забирайте.

Эркин дал величественный знак, и по полю тут же засновали эвенки, подбирая тела своих павших и унося стонущих раненых. Эта мрачная процедура заняла не меньше получаса. И только когда последний убитый был унесен, и на поле остались лишь трупы их лошадей, старый эркин начал настоящий разговор.

Он говорил медленно, с достоинством, и Очир так же медленно переводил.

— Он говорит, вы деретесь как волки, — сказал Очир. — Говорит, таких воинов они давно не встречали. Он уважает вашу храбрость.

— Поблагодари его, — ответил я. — И спроси, зачем они напали на мирный караван. Мы не сделали им ничего плохого.

Старик выслушал перевод и покачал головой.

— Мы не воюем с вами. Мы исполняем долг. Человек по имени Тулишэнь заплатил нашему роду много золота. За это золото мы дали ему слово, что уничтожим ваш отряд и вернем ему город Силинцзы.

Чонкой, до этого молчавший, вдруг шагнул вперед.

— Слово, данное, пусть даже за золото, — прошипел он, — для нас, детей тайги, тверже любого камня. Мы не можем отступить. Мы не можем потерять лицо.

Я смотрел на их непреклонные, фанатичные лица и понимал — мы в тупике. Их не купить, не запугать. У этих диких народов очень развито понятие чести. Понятие, которое заставляло их идти на верную смерть ради слова, пусть даже данного китайскому разбойнику.

— Мы тоже не можем отступить, — сказал я ровно. — Значит, будем драться до последнего.