Пацанская любовь. Зареченские (СИ). Страница 10

Но хуже — он ее ломает. И если я уйду сейчас, не скажу больше ни слова, не дотронусь, не спрошу — он доломает. До конца. А я… я этого не допущу. Ни за что.

Она делает шаг назад, будто я выстрелил в нее, будто одно мое слово — это выстрел в упор, без предупреждения. Пятка шаркает по бетону, спина почти касается холодной стены, а плечи прижаты так, будто за ней не кирпич, а пропасть, в которую она готова провалиться, лишь бы не я, лишь бы не сейчас. И я не делаю шаг вперед, не хватаю, не спрашиваю, не трясу, хотя внутри все, все кричит, будто пожар в грудной клетке, будто что-то живое вырывается наружу и орет: «Не уходи! Не молчи! Скажи хоть что-нибудь!» Но я стою. Я смотрю ей в глаза — а там столько боли, столько вины, которую она сама себе повесила на шею, будто крест, будто кандалы, будто она виновата в том, что его кулак тяжелее любви. Я медленно качаю головой, не осуждая, не угрожая, а просто принимая.

— Я понял.

Голос выходит глухо, будто сквозь бетон, будто это не я сказал, а кто-то во мне, тот, кто уже давно не верит в чудеса. Она отворачивается резко, как будто я ослепил ее взглядом, и уходит, не бегом, не спеша, но так, как уходят навсегда. И каждый ее шаг по асфальту отзывается в моей голове, как гвоздь по стеклу, как последняя затяжка перед отсроченным приговором. Я не двигаюсь. Стою. Сигарета догорает в пальцах, обжигает кожу, но я не шевелюсь, потому что боль снаружи — ничто, пустяк, по сравнению с тем, что происходит внутри. А внутри все к черту. Все переворачивается. Как будто мир, который я хоть как-то держал на своих кулаках, на своей злости, на своей силе — вдруг треснул. И я остался там, в этой трещине. Один.

Глава 7

Катя

Вечером, когда город начинает пахнуть железом, сыростью и чем-то безнадежно уставшим, я вышла из дома — не за хлебом, не по делам, а просто чтобы дышать. Чтобы не слышать, как тик-так часов сливается с его глухими шагами в другой комнате. Чтобы не видеть взгляд, полный претензий, как будто я — главная ошибка его жизни.

Чтобы не чувствовать под кожей ту самую щемящую тревогу, когда тишина в квартире вдруг становится зловещей. Я брела по улицам, не разбирая дороги, просто шла, как будто каждый шаг вычеркивает день из памяти, как будто можно так, ногами, вытоптать тревогу. Лавочки, где вечно курят подростки, давно опустели, окна в домах начали зажигаться — ровные квадраты чужого уюта, в который мне не войти.

Ветер дул сквозной, ноябрьский, он цеплялся за пальто, щекотал щеки, прятался под воротником, но мне не было холодно. Мне было пусто. Я не чувствовала ничего. До того самого момента, пока не свернула в узкий переулок у гаражей, где пахло мазутом, кошками и чем-то мужским — грубым, резким, уличным.

И в этом переулке, там, где фонарь давно не горел, где асфальт давно не ровняли, я увидела — кто-то лежит.

Сердце сжалось. Ноги остановились сами собой.

Я встала, как вкопанная, глядя в темноту, и первое, что пришло в голову: пьяный. Один из тех, что валяются у подъездов, бурчащие, грязные, с вонью перегара и взглядом, в котором ни капли человеческого.

Но что-то было не так.

Что-то заставило меня подойти ближе — не шаг, не два, а сразу оказаться рядом, почти на коленях. Свет издалека лишь касался лица, но мне хватило. Это был он. Леша. Тот самый. Из класса. Из моего сознания.

Из моего внутреннего хаоса, где его взгляд оставил трещину. Он лежал на боку, лицо в тени, губа разбита, с плеча текла кровь — густая, темная, почти черная, она стекала по руке, по асфальту, будто вытекала жизнь. Я застыла. Все внутри меня будто оторвалось от земли. Страх. Паника. Ужас.

Он был совсем один. Без своих, без этих хулиганских ухмылок, без бравады.

Просто мальчик на асфальте. Без сознания. Беззащитный. Я не помню, как подползла ближе, как ухватила его под плечи, как попыталась поднять, хотя сама дрожала от ужаса. Я только знала, что не могу уйти. Не могу оставить. Это не просто ученик. Не просто парень с улицы. Это — он.

И я уже вытаскивала его, тяжелого, безвольного, к старому сараю за углом, открытому, как будто специально ожидавшему нас, и губы мои шептали: «Потерпи… потерпи, пожалуйста…»

Внутри сарая пахло пылью, старым деревом, гнилой тряпкой и чем-то детским, забытым, как будто время тут остановилось и тихо умирало в углу. Я втащила его, волоком, почти не дыша, срывая ногтями ладони, упрямо шепча что-то бессмысленное — ни ему, ни себе, просто чтобы не сойти с ума от этого ужаса.

Нащупала рукой старую лампу, висящую под потолком, дернула за цепочку — раз, два — и она дрогнула, зажглась, выдала тусклый, желтый свет, как слабое дыхание умирающего.

Все вокруг замерло. Леша лежал на старом матрасе, пыль поднялась в воздух, закружилась в свете, как дым, и в этой тишине я слышала только свое сердце, которое билось, как бешеное, глухо, яростно, будто хотело вырваться из груди и встать между ним и смертью. Я упала на колени рядом, почти не чувствуя боли от того, как ободрала кожу о бетон, и дрожащими пальцами начала искать, где больнее, где страшнее.

Его лицо было в ссадинах, губа треснула, кровь на подбородке засохла, а вот плечо… Когда я отодвинула ткань, и она хрустнула, прилипшая к ране, из-под нее выступила свежая кровь. Порез. Глубокий. Безжалостный. От него пахло улицей, металлом, дымом, но не страхом.

Ни капли страха, даже сейчас. Он был без сознания, но лицо его будто продолжало драться. Я приложила руку к его груди — он дышал. Тихо. Ровно. Но этого было достаточно, чтобы слезы навернулись. Глупо, нелепо, бессильно. Он был моим учеником.

Просто мальчишкой с дерзким взглядом. Просто голосом в темноте. А теперь он лежал здесь, раненый, израненный, и я не могла думать ни о чем, кроме одного: Лишь бы он открыл глаза. Лишь бы выжил. Лишь бы остался.

Я обвела взглядом сарай — полутемный, заброшенный, с рухлядью в углах, с мебелью, покрытой пылью и паутиной, с коробками, в которых пряталось прошлое — старое, забытое, никому не нужное.

Лампа под потолком качалась от ветра, желтый свет дрожал, разрывая тени, и мне казалось, что стены дышат — глухо, устало, как будто и они знали, каково это — тащить на себе боль. Я металась глазами по углам, искала что угодно — ткань, бинт, воду, хоть что-то, чем можно остановить кровь, стереть грязь, спасти. В одном из ящиков, на старом комоде с облупленными ручками, стояла бутылка — стеклянная, прозрачная, на дне которой плескалась жизнь или смерть, смотря с какой стороны на это глянуть. Я потянулась за ней, руки дрожали, пальцы скользнули по пыли, схватили горлышко, и я открутила крышку — запах резанул в нос, как удар. Водка. Резкая, дешевая, пронзительная, будто сама боль налитая в стекло. Я поморщилась, глотнула воздух сквозь зубы, но не колебалась — поднесла к его ране, капнула, осторожно, стараясь не навредить, не разбудить… но поздно.

Он вздрогнул, будто прошел ток, резко распахнул глаза — те самые, темные, глубокие, в которых можно было утонуть или сгореть, — и зашипел, почти закричал.

— Фига се! Е*аный в рот и в уши!

Резко дернулся, схватившись за плечо. Он отпрянул, ударился спиной о стену, задышал резко, будто выбирался из воды, будто вспоминал, кто он и где.

Его взгляд упал на меня. Сначала в нем была ярость — острая, жгучая, как у зверя, которого разбудили в ловушке. Он смотрел так, будто не знал, кто я, будто готов был защищаться, драться, бежать. А потом… потом что-то в нем дрогнуло. Секунда, не больше. Глаза смягчились. Плечи чуть осели. И я увидела — он узнал. Меня. И в этом взгляде была не благодарность, нет. Там было что-то другое.

Катя

Он смотрел на меня снизу вверх, затылком упираясь в стену, лицо побледневшее, кровь стекала по плечу, прилипала к ткани, как будто пыталась удержать его здесь, не дать упасть в темноту. В глазах — напряжение, упрямство, обида на весь мир и еще что-то… уязвимое, тонкое, почти детское, которое он прятал за этой своей хищной маской. Я видела, как ему больно, как он терпит, сжимая зубы, будто это не рана, а проверка на прочность. Он сильный. Такой сильный. Но сейчас… он один. И я — единственная, кто рядом.