Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ). Страница 4

Александр Николаевич Бурный. Поручик. Двадцать три года. Сын отставного штабс-капитана из Тульской губернии. Выпускник Павловского военного училища. Слушатель разведывательных курсов при штабе Варшавского военного округа.

Все эти сведения всплывали в моей голове с пугающей четкостью, словно я прожил эту жизнь сам. Детские воспоминания о большом деревянном доме с резными наличниками, где пахло яблоками и медом. Мать, Екатерина Павловна, игравшая на фортепиано по вечерам. Отец, строгий, но справедливый, учивший сына держаться в седле и стрелять из револьвера.

Я попытался встать и едва не упал. Тело было другим, более высоким, длинным, с непривычным распределением веса. Ноги подкашивались, руки дрожали. Держась за железную спинку кровати, я добрался до маленького зеркала над умывальником.

На меня смотрел незнакомец.

Правильные европейские черты лица, серые глаза под прямыми бровями, светло-русые волосы. Кожа бледная, почти белая, я такой никогда не видел в горах Персии, где люди были смуглыми от рождения и еще больше темнели под горным солнцем. На левой руке шрам в форме полумесяца, память о детской травме.

Это лицо никому не скажет о восточном происхождении его обитателя. Никто не заподозрит в молодом русском офицере ученика исмаилитских мастеров из Аламута.

Я осторожно ощупал свое новое тело. Мышцы развиты, но по-другому, не так, как у горного воина, привычного карабкаться по скалам и часами висеть неподвижно в засаде. Эти мышцы знали конную езду, фехтование, строевую подготовку. Но есть ли в них отголоски моих прежних навыков?

Я попробовал бесшумно двинуться по каменному полу палаты. Первые шаги получились неуклюжими, ноги не слушались, не находили правильного баланса.

Но постепенно, шаг за шагом, тело начинало откликаться на мою волю. Древние навыки просыпались, приспосабливаясь к новой оболочке.

На прикроватном столике стояла тарелка с едой. Белый хлеб, масло, какая-то каша. Я принюхался и поморщился.

Непривычный запах. Но мне не привыкать, раньше для выполнения задания я мог есть личинок жуков и червей. Поэтому я съел несколько ложек, а потом и все, что стояло на столе.

Странными были и другие запахи этого места. Карболовая кислота, которой здесь дезинфицировали все подряд. Табачный дым, проникающий через окно. Запах угля и металла от каких-то невидимых машин. В Аламуте воздух пах можжевельником, горными травами и дымом от дровяных очагов.

Дверь скрипнула, и в палату вошла молодая женщина в белом платье и странном белом чепце. Медсестра, подсказала память Бурного. Сестра милосердия.

— Как самочувствие, господин поручик? — спросила она, ставя на столик поднос с лекарствами.

Я едва сдержался, чтобы не отвернуться к стене. В моем мире женщины не появлялись в мужских покоях, не касались посторонних мужчин, не разговаривали с ними лицом к лицу. Но здесь, в этом странном христианском мире, такое поведение было нормой.

— Лучше, — проговорил я, стараясь говорить тише, чтобы скрыть дрожь в голосе.

Она приблизилась и взяла мою руку, проверяя пульс. Прикосновение чужой женщины к обнаженной коже показалось мне почти кощунственным. Я почувствовал, как лицо заливает краска.

— Пульс ровный, — констатировала она удовлетворенно. — Вы поправляетесь удивительно быстро. Завтра, наверное, переведут в общую палату.

Когда она ушла, я позволил себе расслабиться. Каждый день в этом новом мире приносил испытания, к которым мой прошлый опыт не мог меня подготовить.

Вскоре принесли завтрак, чай в стеклянном стакане с металлическим подстаканником, белые булочки, масло и варенье. Я попытался взять стакан так, как это делал Бурный, но обжег пальцы. В Персии мы пили горячие напитки из маленьких фарфоровых пиал, держа их совсем по-другому. Пришлось учиться заново.

Хуже было с одеждой. Когда медсестра принесла чистую рубашку и кальсоны, я долго не мог понять, как застегивать пуговицы. В моем прежнем мире одежда завязывалась шнурками или застегивалась крючками.

Эти маленькие круглые диски, которые нужно было продевать в петли, казались издевательски сложными. Несколько раз я едва не порвал ткань, пытаясь силой втолкнуть пуговицу в слишком узкую, как мне казалось, петлю.

Но самым тяжелым испытанием стал визит священника. Пожилой батюшка в черной рясе пришел навестить больных, как это принято в христианском мире. Он остановился у моей кровати и начал говорить о Боге, благословении и скором выздоровлении.

Я слушал, стараясь не выдать своего ужаса. Этот человек поклонялся Исе ибн Марьям, Иисусу, которого мусульмане почитали как пророка, но не как сына Божьего. Крест на груди священника казался мне символом заблуждения. Но память Бурного подсказывала правильные ответы, и я кивал, бормотал «Аминь» и даже позволил батюшке перекрестить меня.

Рука его была теплой и мягкой, рука писца, а не воина. В Аламуте наши наставники были суровыми горцами с мозолистыми ладонями. Здесь служители веры жили в комфорте и сытости.

На следующий день лекарь разрешил мне вставать и ходить по палате. Я начал методично изучать свое новое тело, проверяя его возможности. Мышцы откликались по-другому, но постепенно я находил способы заставить их повиноваться.

Попробовал встать на цыпочки и двигаться бесшумно. Получилось, хотя и не сразу. Тело Бурного выше и тяжелее моего прежнего, центр тяжести располагался иначе. Но принципы оставались теми же: мягко ставить ногу, перекатываться с пятки на носок, держать спину прямо.

Проверил гибкость, сел на пол и попытался коснуться лбом колен. Вышло с трудом. Европейцы явно не уделяли такого внимания растяжке, как воины Аламута. Пришлось тайно, когда никого нет рядом, делать упражнения для восстановления подвижности суставов.

Самым странным было обнаружить, что я помню молитвы, но христианские. «Отче наш» всплывал в памяти сам собой, словно я читал его с детства. А попытки вспомнить суры Корана натыкались на пустоту. Словно эта часть души осталась в прежнем теле, а новое приняло только светскую часть сознания.

На полке я нашел книгу, «Войну и мир» Толстого. Я открыл ее и с удивлением обнаружил, что читаю свободно. Буквы, которых я никогда не видел, складывались в слова, слова — в предложения. Память Бурного предоставляла не только язык, но и грамотность.

Но содержание книги заинтересовало меня. Описания балов, где мужчины и женщины танцевали вместе, держась за руки. Сцены, где дамы появлялись в обществе с открытыми плечами и руками. В моем прежнем мире такое поведение считалось неприличным даже между супругами.

Каждое утро медсестра, ее звали Анна Петровна, как подсказывала память Бурного, приносила таз с теплой водой для умывания. В Аламуте мы совершали омовение перед каждой молитвой, но здесь люди мылись по-другому.

Она показала мне кусок душистого мыла, белый брусок, пахнущий лавандой. В Персии мы использовали золу или специальную глину. Это мыло было гладким, скользким, и пахло как женские благовония.

— Господин поручик, а вы всегда были таким… осторожным? — спросила Анна Петровна, наблюдая, как я аккуратно намыливаю руки. — Словно впервые в жизни держите мыло в руках.

Я понял, что выдаю себя непривычным поведением.

— После травмы головы… многое кажется новым, — ответил я. — Врач говорит, это временно.

Она кивнула с пониманием. Удачное объяснение. Травма головы прощала многие странности.

В середине дня пришел полковой цирюльник, побрить и подстричь меня. Острая бритва в чужих руках возле горла заставила все мои инстинкты кричать об опасности.

В Аламуте мы никому не доверяли прикасаться к себе с оружием. Но Бурный привык к этой процедуре, и я заставил себя расслабиться.

Цирюльник оказался болтливым мужичком, который рассказывал сплетни из офицерской жизни. От него я узнал, что в полку поговаривают о возможной войне с Германией, что молодых офицеров готовят к особым заданиям.

Вечером, оставшись один, я попробовал медитировать, так, как учили в Аламуте. Сел прямо на жесткой больничной кровати, закрыл глаза, попытался успокоить дыхание.