Ювелиръ. 1808 (СИ). Страница 4

Он собрал свои инструменты, коротко кивнул и вышел. Три дня. Семьдесят два часа. Целая вечность.

Я вышел из комнаты. В парадном зале Воронцов уже заканчивал инструктаж. Его люди выносили тела Федота и Гаврилы, завернутые в грубую парусину. Оболенский стоял у окна, отвернувшись.

Капитан подошел ко мне.

— Мы закончили, мастер. Мои люди останутся здесь до утра, для вашей безопасности. А завтра мы продолжим. Есть ли у вас предположения, кто мог желать вашей смерти? Враги? Конкуренты?

Я посмотрел на его бесстрастное лицо. Сказать ему про Дюваля? Про Оболенского? Про свои смутные догадки о том, что охотятся за моими знаниями? Бессмысленно. Для него это будут лишь слова, домыслы. Ему нужны факты, зацепки, имена. А их у меня не было.

— Нет, капитан. У меня нет врагов, которых я бы знал в лицо.

— Что ж. Тогда мы будем их искать, — он кивнул. — И еще одно. Ваши бумаги… те, что из Гатчины… Они в сохранности?

— Да. В моей лаборатории, под замком.

— Хорошо. За ними прибудет специальный курьер.

С этими словами он развернулся и вышел, оставив в зале двух своих офицеров, которые тут же заняли посты у входа и у лестницы, превратив мой дом в настоящий охраняемый объект. Их присутствие не успокаивало.

Теперь понятно откуда они так бысто явились — это те самые люди, которых еще Прошка заметил. Их задача — обеспечить сохранность государственного проекта. Сохранность меня, как носителя этого проекта. Они — стражи машины, а не люди. Искать тех, кто убил Федота и Гаврилу, кто чуть не убил Варвару, придется мне самому.

Оболенский тоже не задержался. Ушел, сухо мотая головой.

Я поднялся наверх, в свою лабораторию. Дверь была приоткрыта. Внутри, в самом темном углу, свернувшись на охапке стружки, спала Катенька. Она всхлипывала во сне. А рядом с ней, не смыкая глаз, сидел Прошка. Он выглядел старше на десять лет. При моем появлении он вскочил.

— Барин…

— Тише. Пусть спит.

Мы вышли в коридор, прикрыв за собой дверь. Я опустился на ступеньку лестницы. Мальчишка присел рядом.

— Как она? — прошептал он, кивая вниз.

— Будет жить. Если Бог даст.

Мы помолчали. Звуки города уже просачивались в дом — далекий скрип телеги, первый крик петуха. Начинался новый день.

— Прохор, — я повернулся к нему. — Мне нужна твоя помощь.

Он поднял на меня свои красные от бессонницы глаза.

— Все, что прикажете, Григорий Пантелеич.

Я достал из кармана несколько серебряных рублей.

— Это тебе. На расходы. Слушай внимательно. — Я понизил голос до шепота. — Я сломал одному из них руку. Правую. Локоть. Это особая травма. Рано или поздно ему понадобится лекарь. Мне нужен список всех костоправов, цирюльников и знахарок в городе, к которым за последние сутки обращался человек с такой бедой. Особенно в бедных кварталах, на Песках, за Лиговкой — там, где не задают лишних вопросов.

Я пытался вбить в него всю важность этого дела.

— Слушай в кабаках, в банях, у больниц. Везде, где люди чешут языками. Ищи тех, кто слышал о «мокром деле» на Невском. Кто-то что-то видел. Кто-то что-то слышал. Рубль — на еду и разговоры. Остальное — плата за молчание. Если кто спросит, чей ты, — молчи, как могила. Твоя жизнь теперь стоит меньше, чем эти монеты. Будь тенью. Можешь нанять мальчишек-беспризорников, пусть поработают. Понял?

Эта ночь изменила и его.

— Все пронюхаю, барин, — выдохнул он. — Не сомневайтесь.

Он взял деньги, сунул их за пазуху и, не оглядываясь, скользнул вниз по лестнице. Через мгновение я услышал, как тихо скрипнула задняя дверь, ведущая во двор. Он ушел.

Я не мог просто сидеть и ждать. Нужно было что-то делать, что-то строить, подчинять себе материю, чтобы не сойти с ума от мысли, что я не могу подчинить себе судьбу. Заглянув в комнату, убедился, что Катя спит.

Вернувшись в лабораторию, я сел за свой верстак. Чертеж. План. Система. Это был единственный мир, где я снова становился хозяином. Руки сами потянулись к инструментам, к чертежам. Я строил ловушку.

Взгляд упал на катушку тончайшей клавесинной струны, которую я купил для экспериментов. Прочная. Почти невидимая в полумраке. Пальцы сами потянулись к угольку. На чистом листе бумаги, рядом с чертежом гильоширной машины, начали появляться другие линии. Схемы. Рычаги, блоки, пружины.

Эта крепость больше не будет картонной. Этот дом научится кричать и кусаться.

Я перестал различать дни. Было только два состояния: тупое, вязкое бодрствование у постели Варвары, где время измерялось сменой холодных компрессов и тихим шелестом ее дыхания, и обжигающая, ясная лихорадка в лаборатории, где оно сжималось до секунд между ударами молотка. Мир раскололся надвое, и обе его части были адом — одна была адом беспомощности, другая — адом ярости.

На третий день лекарь, осмотрев Варвару, удовлетворенно хмыкнул и сказал, что «самое страшное позади». Но я видел темные круги у нее под глазами, видел, как вздрагивают ее ресницы во сне. Тело заживало. Вроде.

Беспомощность у ее постели я компенсировал лихорадочной деятельностью у верстака. Проект гильоширной машины был безжалостно сметен со стола. На его месте раскинулись другие чертежи. Мрачные. Зубастые. Без капли изящества. Я ушел в них, как монах в келью. Каждая линия, выведенная угольком, была молитвой

Первым делом — стилет. Взяв кусок лучшей шведской пружинной стали, я часами ковал его в горне. В этом процессе было что-то первобытное: огонь, металл, ритмичные удары молота, выбивающие из раскаленной заготовки не только шлак, но и мою собственную ярость. Затем, сменив молот на напильник, я начал выводить форму. Не нож. Именно стилет. Тонкий, трехгранный клинок, созданный не резать, а колоть. Оружие последнего шанса.

Затем началась микромеханика. Я разобрал свой тяжелый циркуль — верный инструмент, который был со мной с первых дней. Работая с точностью часовщика, я встроил в его полую ножку сложный пружинный механизм. Легкое нажатие на неприметную кнопку, замаскированную под регулировочный винт, — и из ножки, как жало змеи, на пружине вылетало тонкое, вороненое лезвие. Бесшумно. Мгновенно. Когда я собрал циркуль, он ничем не отличался от прежнего. Но теперь это был волк в овечьей шкуре. Я положил его в карман сюртука.

Дальше — «нервная система дома». На бумаге рождалась сложная, многоуровневая система сигнализации. Протянуть струны от клавесина вдоль окон и дверей было лишь первым шагом. Главная хитрость крылась в спусковом механизме. Я спроектировал систему из подпружиненных рычагов, где тончайшая проволока удерживала рычаг во взведенном состоянии. Малейшее натяжение или обрыв — и рычаг срывался, с силой ударяя по спусковому крючку старого часового механизма с боем. Ночью он будет приводить в действие оглушительный трезвон, усиленный большим медным тазом в качестве резонатора. Днем — тот же спусковой механизм будет соединен с маленьким серебряным колокольчиком в моей лаборатории. Тихий сигнал, что кто-то пересек периметр.

А у того самого разбитого окна в зале я спроектировал ловушку. Там падающий груз был соединен с рычагом, удерживающим небольшой бочонок, подвешенный под потолком. Внутри — густая, липкая смесь из дегтя и сажи. Не убьет. Но остановит, ослепит. И оставит метку.

Прошка вваливался в дом уже затемно. Каждый вечер он выкладывал передо мной свою пустую добычу — обрывки слухов, тупиковые версии, пьяную болтовню. Город молчал. Ни один лекарь не признавался, что лечил человека со сломанным локтем.

На четвертый день после нападения, когда я как раз заканчивал сборку первого спускового механизма, внизу раздались голоса. Услышав спокойный голос Варвары Павловны, я выдохнул. Она уже вставала, передвигалась по дому, опираясь на палку. Ее лицо было осунувшимся, но взгляд был прежним. Прямым, ясным, не терпящим возражений. Она вернулась.

Я спустился вниз. В холле, в окружении моих мастеров, стоявших с понурыми лицами, она отчитывала подрядчика.

— … и пока последняя щель в крыше не будет заделана, вы не получите ни копейки. И не смотрите на меня так. Можете жаловаться хоть самому Государю.