Ювелиръ. 1808 (СИ). Страница 3

— Как это ничего? — квартальный недоверчиво уставился на меня. — А чего ж тогда вломились? Погреться? Ты мне тут не темни, парень. Я на таких делах собаку съел. Говори толком, мне бумагу в Управу подавать.

Бесполезно. Перед ним была задача — заполнить графы в формуляре. Два трупа, разбитое окно — идеальный «висяк», который можно списать на разбой и спокойно положить под сукно. Он не искал правды, искал предлог, чтобы как можно скорее вернуться в теплую караулку, к прерванной партии в штосс и графинчику водки.

— Я не видел их лиц, — отрезал я, отворачиваясь.

Мой холодный тон его, кажется, задел. Он подошел ближе, и вонь перегара стала невыносимой.

— Ты это… не дерзи мне тут. Мастер, говорят… — он обвел взглядом недостроенный зал. — Деньги, видать, водятся. А где деньги, там и воры. Все сходится. Так что рассказывай, как было. А то, может, это ты их сам… того… в пьяной драке? А теперь на разбой списать хочешь?

Он смотрел на меня маленькими, заплывшими жиром глазками, и в них плескалась самодовольная уверенность человека, обладающего крошечной, но абсолютной властью. В эту секунду я его почти возненавидел. Не убийц, ворвавшихся в мой дом, а этого — представителя «закона», который своей тупостью раздражал до печенок.

Я уже открыл рот, чтобы высказать ему все, что думаю о нем и его собачьей работе, когда парадную дверь снова сотряс удар. На этот раз — не пьяный пинок, а три коротких стука костяшкой пальца.

Квартальный вздрогнул и недовольно поплелся к выходу, бормоча проклятия в адрес «непрошеных гостей». Распахнув дверь, он застыл на пороге, его красное лицо начало медленно терять цвет, приобретая сероватый оттенок.

В холл вошли трое.

От них веяло ледяным спокойствием. Двое в строгих, темно-зеленых мундирах без всякого шитья. Их сукно было подогнано безупречно. И двигались они так, будто не ходят, а просачиваются сквозь стены. Третий, шедший чуть впереди, был в штатском — безупречный черный сюртук. Его лицо цвета старого пергамента было совершенно лишено эмоций. Особая канцелярия?

Тот, что в штатском, даже не взглянул на квартального. Его холодные, выцветшие глаза сканировали зал — трупы, разбитое окно, меня. Он будто читал донесение. Старший из военных, высокий, сухощавый капитан с жесткой линией рта, шагнул вперед и остановился перед квартальным, который все еще загораживал проход.

— Капитан Воронцов, — представился офицер. — По высочайшему повелению. Далее этим делом занимаемся мы.

Квартальный что-то промычал, попытался выставить вперед свою засаленную тетрадь, как охранную грамоту.

— Ваши бумаги, — Воронцов даже не опустил взгляда, — можете оставить для отчета вашему начальству. А теперь будьте любезны освободить помещение. Вы мешаете следствию.

Последняя фраза прозвучала как приговор. Квартальный сдулся. Ссутулившись, он боком протиснулся мимо офицера и, не оглядываясь, почти бегом выскочил на улицу, в свой мир пьянства и мелких взяток.

Дверь за ним захлопнулась. Я остался один на один с этими тремя.

— Господин мастер Григорий Пантелеевич, я полагаю? — Воронцов подошел ко мне. — Нам предстоит долгий разговор. Прошу вас рассказать все с самого начала. Без утайки. Малейшая деталь может оказаться важной.

Он говорил, а я смотрел в его глаза и видел там не человека, а функцию. Механизм, запущенный волей Сперанского или, может, самого Государя. И этот механизм сейчас будет препарировать меня.

Я рассказывал. Голос звучал почти отстраненно. Слова сами складывались в сухой, протокольный отчет: шум, спуск по лестнице, тела, плач ребенка, схватка. Когда я дошел до момента с ударом, Воронцов поднял руку.

— Утверждаете, что сломали ему руку обломком доски, будучи безоружным?

— Да.

— Покажите, — приказал он.

Второй офицер подошел и протянул мне ту самую дубовую доску с торчащим из нее ножом. Она была тяжелой. Я встал в позицию. Левая рука держит доску, как щит. Правая — наготове. Я повторил тот самый поворот. Короткое, экономное движение бедром, всем телом, вкладывая вес в конечную точку. Сучок на доске прочертил в воздухе короткую, смертоносную дугу. Я видел, как напряглись лица офицеров. Они мгновенно оценили эффективность и простоту этого приема. В нем не было ничего от фехтовальной стойки или трактирной драки. Это была постая механика.

— Откуда у вас такие познания, господин мастер? — голос Воронцова оставался ровным, но в нем прорезался металл. — Этому не учат в ремесленных училищах.

Я опустил доску.

— Он завяз ножом в доске, капитан. Потерял равновесие. Я просто… повернул доску. Как рычаг. Уперся сучком ему в руку. Остальное сделал его же собственный вес. Я много работаю с механизмами, с передачей усилия. Тело само нашло точку, где нужно давить.

Я не лгал. Я просто перевел язык анатомии XXI века на язык механики века XIX. И этот ответ произвел на них большее впечатление. Я видел это в их взглядах. Уважение? Нет. Подозрение. Они смотрели на меня и не видели жертву нападения. Они видели нечто иное, непредсказуемое.

В этот момент атмосферу допроса разорвал грохот. Парадная дверь распахнулась настежь, и в холл, неся с собой вихрь морозного воздуха, ворвался князь Оболенский. За его спиной маячили двое вооруженных слуг.

Князь был бледен от бешенства. Растрепанные волосы, сорванный набок галстук, горящие глаза. Он увидел тела своих гвардейцев, и его лицо исказилось.

— Кто⁈ — прорычал он. — Кто посмел⁈ Где этот квартальный болван⁈ Почему ничего не делается⁈

Он метался по залу, его рука то и дело ложилась на эфес шпаги. Он был хозяином, пришедшим навести порядок.

— Князь, — голос Воронцова прозвучал тихо, но Оболенский замер на полуслове, словно налетел на невидимую стену. Он медленно обернулся, только сейчас осознав, что он здесь не один.

— Капитан Воронцов, Особая канцелярия, — представился офицер. — Дело находится под высочайшим контролем. Прошу вас, ваше сиятельство, не мешать следствию.

Оболенский знахмурился. Особая канцелярия. Это подействовало на него, как ушат ледяной воды. Его аристократическая спесь мгновенно испарилась. Он столкнулся с силой, которая не подчинялась ни его титулу, ни его связям.

Он перевел растерянный взгляд на меня. В его глазах я прочел целый ураган эмоций: шок, гнев на убийц, но главное — досаду. На меня?

Князь открыл было рот, чтобы что-то сказать, возможно, отдать приказ, но, встретив ничего не выражающий взгляд Воронцова, осекся. Понял, что любое его слово здесь будет неуместным. Сделав над собой видимое усилие, он чуть склонил голову.

— Я… я окажу всяческое содействие, капитан, — процедил он сквозь зубы.

Я вернулся в комнату Варвары. Здесь воздух был другим — тяжелым, пахнущим кровью. Она дышала. Тихо, с едва заметным сипом.

По распоряжению капитана явился штаб-лекарь — пожилой немец с седыми бакенбардами и ловкими руками. От него пахло дорогим табаком. Молча, без лишних слов, он склонился над Варварой, его тонкие пальцы осторожно ощупали края раны, проверили зрачки, пощупали пульс. Я стоял за его спиной, так вцепившись пальцами в ладони, что ногти впились в кожу, и не дышал, следя не за его лицом, а за его руками — за тем, как точно и безжалостно они делают свою работу.

Заметив мою самодельную повязку, он хмыкнул, пробормотав себе под нос что-то по-немецки. Затем достал из своего саквояжа инструменты, сверкнувшие в свете свечи, и принялся за дело. Он промыл рану чем-то едким, от чего даже я поморщился, затем несколькими точными, быстрыми движениями наложил швы и закрыл все это тугой повязкой из чистого полотна.

— Ну-с, молодой человек, — произнес он наконец, выпрямляясь и вытирая руки. Говорил он с сильным немецким акцентом, тщательно выговаривая каждое слово. — Рана глубокая, удар был сильным. Но Господь милостив, кость черепа цела.

Я выдохнул. Но он тут же поднял руку, пресекая мою радость.

— Кровь я остановил. Самое страшное теперь — не рана. Самое страшное — горячка. — Он посмотрел на меня усталыми глазами. — Если в ближайшие три дня она не начнет гореть, если не будет бреда… то, даст Бог, выживет. Сейчас ей нужен абсолютный покой. Прохладный, чистый воздух и холодные компрессы на голову. И никаких цирюльников с их кровопусканиями, упаси вас Господь! Это ее убьет.