Ювелиръ. 1808 (СИ). Страница 12

— Именно поэтому я вас и нашел, — он усмехнулся одними глазами. — Перестанем быть тенями, пора заняться делом. Пойдемте, нас ждут.

Он уверенно повел меня сквозь толпу. Мы подошли к группе у высокого окна, за которым чернела ледяная Нева. В центре стояла женщина в маске Дианы-охотницы. Когда она обернулась, мое сердце сделало лишний удар. Аглая.

— Госпожа Давыдова, — произнес Воронцов, — позвольте представить вам мастера Григория.

— Мы знакомы, — холодным тоном ответила она. Девушка обратилась прямо ко мне, и ее тон стал официальным. — Сударь, я хотела сообщить, что мы с супругом пересмотрели наше решение. Мы готовы уступить вам дом.

Я был ошеломлен. Так просто? А еще меня радовало, что организм перестал на нее так бурно реагировать. Видимо стресс от обстановки.

— Это… крайне неожиданно, сударыня.

— Жизнь вносит свои поправки в наши планы, — отрезала она, и в ее голосе я уловил едва заметную горечь. — Все необходимые бумаги и доверенность от мужа у меня. Я бы предпочла закончить с этим как можно скорее. Назовите день.

Она говорила безупречно вежливо. Такое ощущение, что она избавлялась от дома, а не продавала. Странно. Очень странно.

Я получил то, что хотел. Мне отдали дом, как откупаются от назойливого просителя. И что-то в ее взгляде заставило меня почувствовать себя именно им.

— Я буду к вашим услугам в любой день, — сказал я, стараясь говорить так же отстраненно. — Все документы будут оформлены на имя Григория Пантелеевича.

Она коротко кивнула и, извинившись, отошла. Я остался с неприятным осадком.

Не успел я ничего сказать Воронцову, как к нам, расталкивая толпу, приблизился грузный генерал в маске Бахуса.

— Алексей Кириллович, голубчик! — проревел он. — Так вот он, ваш мастер-чудотворец! Сейчас только о нем и говорят!

— Он самый, ваше превосходительство, — спокойно представил меня Воронцов. — Генерал Громов. Артиллерия.

Генерал смерил меня взглядом, в котором пьяное веселье боролось с трезвой оценкой.

— Чудеса — это прекрасно! Но меня интересует другое, — пробасил он. — Скажи мне, умник, отчего пушку после сотни выстрелов разрывает к чертям? Говорят, металл «устает». Это как? Он что, на караул ходил?

Вопрос был издевательским, благо я уловил в нем неподдельную боль практика.

— Представьте, ваше превосходительство, — ответил я, — что ствол — это человек, которого постоянно бьют. Снаружи синяков может и не быть, а внутри кости трескаются. Сначала маленькие трещинки, волоски. Но удар за ударом — и однажды кость ломается. Так и с металлом. Он не устает, он ломается изнутри. Ему нужна упругость. Чтобы он мог принять удар, прогнуться и вернуться в исходное состояние, а не треснуть.

Я говорил о накоплении дефектов в кристаллической решетке, но облекал это в понятные ему образы. Маска Бахуса была неподвижна. При этом я видел, как внимательно слушают меня его глаза.

— Упругость… Ломается изнутри… — пробормотал он. — Черт побери, звучит толково. Очень толково. Зайдите ко мне на Литейный на днях, молодой человек. Есть у меня пара образцов… шведских. Поглядите на них своим глазом. Может, и впрямь что путное скажете.

Он с силой хлопнул меня по плечу, из-за чего я чуть не выронил бокал, и, довольный, двинулся дальше.

Я посмотрел на Воронцова. Он стоял с непроницаемым лицом.

Время в этом золоченом аквариуме текло иначе. Оно то застывало в вязкой патоке пустых разговоров, то неслось вскачь под звуки оркестра. Я был канатоходцем, идущим над пропастью, и только присутствие Воронцова где-то рядом служило мне страховкой.

И вот куранты ударили полночь. Новый, 1808 год. Зал взорвался звоном бокалов. Императрица сняла свою маску, и сотни лиц обнажились. Игра закончилась.

Началась церемония подношения даров. Когда камергер коснулся моего плеча, я почувствовал, как ноги стали чужими. Весь этот огромный, сверкающий зал смотрел на меня. На безымянного мастера в старомодном парике. В руках я сжимал простой футляр.

Я опустился на одно колено перед Марией Фёдоровной.

— Ваше Императорское Величество, позвольте преподнести вам скромный плод моих трудов.

Она с любопытством открыла футляр. На бархате лежала моя авторучка. По залу пронесся шепот. Изящно. Но не более. Похоже по стилю на ее чернильницу, которая находилась тут же, возле трона. Там возле кипы бумаг она служила владельцу, являясь и украшением.

— Это перо, Ваше Величество, — сказал я, поднимаясь, — которое не ведает, что такое чернильница.

На глазах у всего двора я продемонстрировал механизм. Как чернила втягиваются внутрь. Как перо оставляет на бумаге идеальную, непрерывную линию. Императрица ахнула. Она взяла ручку и с явным удовольствием вывела свой сложный, витиеватый вензель. Без единой кляксы.

— Чудо! Оно пишет само! — ее восторг был искренним и громким.

Эффект был подобен взрыву. Придворные, забыв о чинах, хлынули к помосту. Я видел лица. Искаженное от зависти и злобы лицо Дюваля. Сложное выражение на лице Оболенского — смесь гордости за своего протеже и досады от того, что его «игрушка» обрела собственную волю. Одобрительный бурчание генерала Громова.

Императрица что-то шепнула своему секретарю и снова повернулась ко мне. Ее голос зазвучал торжественно.

— За столь искусную работу и за ум, что служит красоте и пользе, я объявляю Мастера Григория Пантелеевича моим личным ювелиром!

Я чуть челюсть не уронил. Это было объявление личного покровительства. Любой, кто отныне посмел бы тронуть меня, становился личным врагом Вдовствующей императрицы.

— И в знак моего благоволения, — продолжила она, — примите это. На развитие вашего таланта.

Она протянула мне тяжелый, туго набитый кошелек из красного бархата. Я поклонился, принимая дар. Это было очень неожиданно.

Когда страсти улеглись, и гости начали разъезжаться, меня нашел Воронцов.

— Вы сегодня выиграли знатную битву, — сказал он без иронии. — А теперь пора отдохнуть. По-настояшему.

Я был выжат до капли, но его предложение заинтриговало.

— Есть в Петербурге одно место, — понизил он голос. — Там нет титулов и масок. Там собираются люди, которые на самом деле плетут ту самую «паутину», о которой шепчутся во дворце. А мы с вами пришли посмотреть на пауков. Поехали.

Это было предложение, от которого веяло интригой. Я согласился.

Перед выходом я снял тяжелую маску саламандры. Я смотрел на нее с интересом.

«Создание, рожденное в пламени, для того, кто повелевает огнем».

В моей голове вдруг родилось Имя. Не для меня. Для моего дела, для будущего дома на Невском.

Дом «Саламандра». La Salamandre.

Звучало. Я бережно убрал маску во внутренний карман сюртука. Она стала символом. Думаю, в свете последних событий, такое название ювелирного дома будет отличным брендом.

Мы сели в закрытые сани. Кучер погнал лошадей по темным, незнакомым переулкам. Я пытался запомнить дорогу, но быстро сдался. Наконец сани остановились у высокого, глухого особняка без вывески. Швейцар в темной ливрее беззвучно открыл тяжелую дверь. Изнутри пахнуло дорогими духами, табаком, вином, и донеслась тихая музыка и женский смех.

Я с вопросом посмотрел на Воронцова. Он усмехнулся.

— Парадный Петербург вы видели. Пора познакомиться с его изнанкой. Она куда интереснее и, уж поверьте, влиятельнее.

Я шагнул через порог. Это был храм порока и власти, самое сердце теневой империи. Воронцов привел меня сюда, чтобы показать, как на самом деле работают шестеренки этого мира. И, возможно, чтобы сделать меня одной из них. Я зашел внутрь, и меня встретил запах французских духов.

Циник во мне сразу сказал, что меня привели в дорогущий бордель.

Глава 5

Новогодняя ночь 1808 года

Стоило мне шагнуть через порог, как мир за спиной перестал существовать. Тяжелая дубовая дверь с тихим щелчком отсекла морозную ночь, улицу, весь привычный Петербург, и я очутился в теплом полумраке, пропитанном ароматами, которых мое новое тело еще не знало. Запах воска от сотен свечей смешивался с горькой нотой дорогого табака, терпкостью вина и дурманящим запахом женских духов, волос, теплой кожи. Воздух, который можно было пить.