Звери. История группы. Страница 35

А еще в Сокольниках был шахматный клуб. Прямо под открытым небом стоят столики и рядом будочка, где выдают доски, шахматы или шашки. Мужички, а то и деды в кепочках за столиками – классика московская, как я ее видел в старом кино. Сидят, в шахматы играют, а вокруг ходят люди, наблюдают, обсуждают, подсказывают, советуются. Кто‐то что‐то записывает. Часы у них такие специальные на столах, когда делаешь ход и на кнопочку нажимаешь. Мне так понравилась эта атмосфера! Сначала я просто смотрел. А потом мне предложили сыграть. Какой‐то мужик подошел:

– Интересно?

– Ага, интересно. А вы тоже играете?

– Играю. А давайте с вами сыграем, молодой человек?

Я сел за столик перед шахматной доской и будто вошел в какую‐то роль. Окунулся в этот мир, где люди говорят «молодой человек», «партеечка», «не будете ли вы так любезны?» Старые взрослые фразы, которые молодежь никогда не употребляет. И я в шутку для себя, а для него всерьез тоже перешел на этот язык, и мы так мило с ним беседовали. Его звали Аркадий, отчества я не запомнил. Мы сидели, курили, играли в шахматы. Я сразу его предупредил, что играю плохо. На что он улыбнулся: «Шахматы – игра такая, не обязательно играть хорошо». Меня играть научили ребята в школе, показали, как пешка ходит, ферзь, какие‐то основные ходы, защиты, стандартные классические формы и так далее. Сидели мы с этим Аркадием, играли и общались на местные темы.

– Я тут уже давно играю.

– И что тут поменялось?

– Да не очень‐то и поменялось. Главное, что клуб этот у нас остался. Понастроили тут разного, а вот раньше…

И начал молодость свою вспоминать, танцплощадки, свидания – все в таком роде, как он в Сокольниках тусил. О каких‐то мелочах говорили: вот, обещали послезавтра дождь… А я так втянулся в разговор: сижу, солнце светит, листья на деревьях зеленые, мужики аккуратненько разливают из фляжечек в стаканчики, все цивилизованно, мусор убирают. У кого‐то бутербродики с собой, термос с чайком. Так мило сидят, играют в шахматы, трут о своем. Кстати, женщины тоже там бывали. Лет от тридцати. Приходили и молодые пары. Смотришь, парень с девушкой сидят и в шашки режутся. Но основная масса – более взрослые люди, пожилые.

Я думал: вот это и есть, наверное, настоящая Москва. Вот такие они – московские люди: спокойные, добрые коренные москвичи. Они собираются в своем парке Сокольники и проводят здесь свободное время. И я подключился к этой хорошей доброй компании. Интересно послушать, как люди жили когда‐то в Москве, что они делают сейчас. Если с этими персонажами пообщаться по душам, можно много узнать интересного. Вроде ничего тебе такого не говорят и не грузят своими воспоминаниями или проблемами, тебе комфортно – вот это удивило. Никто не плачется, власть не ругает.

После Сокольников я приезжаю в студию – а Саши нет. У него всегда были еще дела. Мы договаривались встретиться, допустим, в восемь вечера. А он опаздывает. Полчаса, час. Я сижу под козырьком, если дождь или снег. Пишу песни в блокнот, сочиняю что‐то для себя. У меня тогда и в мыслях не было что‐то писать для этой работы. Это же грамотные люди, один пишет тексты нормальные, другой музыку. Что я‐то буду лезть? Я буду петь. Но вот как петь, я и не понимал. Так или эдак… Какие краски добавить? Как все это исполнить?

Песни были в разных стилях: какой‐то полурэп, электронный панк. Слова не то чтобы странные, но жесткие, замудреные. Саша и Валера мне объясняли: а давай сейчас грустно попробуешь, а теперь с ухмылкой. Сейчас нагло. Сейчас расслабленно. Теперь без ухмылки, серьезно. Вот песня «Фабрика грез» – она о чем? Песня напичкана информацией, но какой – понять невозможно. Слишком много недосказанного. Все вскользь, поверхностно. Я это чувствую. Но такие песни мне нравятся, они прикольные, потому что непонятные.

Я пытался делать так, как делал в Таганроге с песнями на слова Бондарева, то есть представлял, что это мой текст. Только здесь это не срабатывало. В Таганроге я пел и пел, не особо заморачиваясь, а теперь задачи были уже другие. Мы искали. Это была Москва. Мне не до того было, чтобы вписываться в текст. Слова и слова. Их нужно спеть. Мне казалось это все каким‐то авангардом. Я пытался это воспроизвести. Воспроизводил. Саша говорит: «Нет, все, конечно, понятно, только надо по-другому. Давай с другой интонацией!» Меня они мучили: надо мягче, а теперь надо жестче. А еще как?.. Но это было интересно.

Я стоял перед микрофоном в студии и пел по десять, двенадцать часов подряд. В перерывах курил, а потом снова возвращался к микрофону. В паузах молчал. Я вообще иногда надолго замолкаю. Это меня так клинит. Когда даже и не конфликт, просто идет обсуждение, а у меня в голове все по-другому, и я не согласен, но сказать не могу. Мне не дается такое: «Я не хочу говорить на эту тему». Я просто выключаюсь, замолкаю и сижу. В такие молчаливые моменты я думаю, как неправильно все развивается. И вроде уже хочется заговорить, а я все равно молчу. Такой думаю: ну сколько я еще буду молчать? Но что‐то меня держит. Спрашивают: что молчишь? А я не отвечаю. Потом проходило время, и я отходил. Вот так замыкало. Это еще в детстве началось. Мама говорила: «Губы надул и сидит!»

Мы работали в студии втроем несколько месяцев. Мы пробовали все. Миллион вариантов и красок! Но ничего не выходило из этого. Может, оно и получалось неплохо, но чувствовалось, что это не то. Наверное, потому, что я сам не понимал, о чем пою. Наступил момент, когда стало ясно: надо с этим завязывать. Но я Саше сказал: «В Таганрог не вернусь».

Мы встретились вечером на студии и до утра с Валерой пели «Капитаны, океаны». Саша это записал. Так, для истории. Оба орали страшно, напились же. Всю ночь проколбасились. Ледоколы исчезают, капитаны остаются. Все в тумане. А потом я достал из кармана листок А4: «Я песню написал». Положил перед собой этот листочек и стал петь: «Мы встретимся с тобою у первого подъезда…» Почему‐то эта фраза про подъезд Сашу зацепила…

А как я ее написал? Я сидел один в квартире. В холоде. Вокруг тараканы. Я смотрел на вид за окошком: там ездили машины и больше ничего. Мне не то чтобы хотелось свою жизнь раскрасить, я просто очень люблю придумывать. Я же не хочу, чтобы в песне было бухло, машины и тараканы. Пусть бухло и машины, но не тараканы, а девушка. И я начал чуть-чуть фантазировать. У меня подъезд остался, но появились текила, мартини, магазины… Это про белый костюм Остапа Бендера, чтобы все смотрели на нас. Мы пойдем гулять, грабанем магаз. Ведь мы же пара гангстеров. Бонни и Клайд! Романтика жесткая. Галстук для тебя надену. Мы понтуемся с тобой, у нас свадьба…

Я допел, вышел к ребятам. Валера говорит: «Все нормально. Молодец. Я больше вроде как не нужен. Я ухожу с проекта…» После того как Валера отстранился от проекта, Саша мне сказал: «Пиши сам, пиши о том, что с тобой происходит». И я стал писать. О том, чтобы взять мои таганрожские песни, вопрос не стоял – чего возвращаться к прошлому‐то? Я просто стал писать новое, как писалось.

Я не старался как‐то ассимилироваться в Москве. В общении с Сашей часто чувствовал себя как провинциал. Однажды мы решили встретиться не на студии, а где‐то в городе. В ресторане. Мы встретились в «Амбаре» на Земляном Валу. Он‐то туда ходил с открытия, а для меня все это было дико. Ну не дико, а так… типа «о, московский ресторан!». Саша говорит: «Вот меню, заказывай». Я заказал форель. У нас на юге она не водится. Мне принесли форель, и я ее ел. Для Войтинского это был просто ресторан, для меня – нечто! А он там встречался с людьми, говорил о делах… Вся эта «атмосфэра» была достаточно прикольной. У Саши тогда была маленькая модная Nokia: красивый телефон с маленькими кнопочками. Мне тоже такой хотелось.

Домой в Таганрог я тогда ездил, но очень редко. За какими‐то вещами, ну и просто маму проведать. В один из приездов в Таганрог я забрал трубу Лёхи, потом на студию Саше ее отвез. Я бы и чаще ездил, но денег на эти поездки не было. Собираюсь ехать, говорю Саше: