Инженер 1: паровая империя (СИ). Страница 5

Женщина подняла глаза, и я увидел их цвет. Серо-голубой, как зимнее небо. Взгляд умный, внимательный, изучающий.

— Очень приятно, господин капитан, — произнесла она низким, чуть хрипловатым голосом. — Елизавета Петровна Долгорукова. Рада видеть, что вы пришли в себя.

Она слегка поклонилась, и я, несмотря на слабость, попытался приподняться на койке в ответ.

— Честь имею кланяться, сударыня, — проговорил я, не в силах отвести взгляд от ее лица.

Струве что-то говорил о необходимости дальнейшего осмотра, но я его уже не слушал. В голове крутилась только одна мысль: кто эта удивительная женщина, и что заставило дочь знатного рода работать сестрой милосердия в военном госпитале?

Глава 3

Первые наброски

Струве что-то говорил о необходимости дальнейшего осмотра, но я его уже не слушал. В голове крутилась только одна мысль: кто эта удивительная женщина, и что заставило дочь знатного рода работать сестрой милосердия в военном госпитале?

— Елизавета Петровна помогает нам уже третий месяц, — доктор заметил мое внимание к девушке. — Одна из немногих дам, кто решился на столь необычный шаг.

— Позвольте осведомиться, — обратился я к ней, стараясь не выдать того волнения, которое вызывало ее присутствие, — не слишком ли тяжело для дамы вашего положения находиться в подобном месте?

Елизавета подняла на меня взгляд, прямой, без кокетства, какой бывает у женщин, привыкших мыслить серьезно.

— А что, по-вашему, должно составлять занятие дамы моего положения? — спросила она с едва заметной усмешкой. — Вышивание по канве? Игра на фортепиано? Чтение французских романов?

Вблизи она казалась еще более привлекательной. Кожа матово-белая, с легким румянцем на щеках, не от румян, а от морозного воздуха, которым она дышала по дороге в госпиталь.

— Ну… — замялся я, — общество полагает…

— Общество полагает многое, что не всегда справедливо, — перебила она, поправляя поднос с лекарствами. — Скажите мне, господин капитан: когда ваши солдаты умирают от ран, какое им дело до того, дворянка ли подает им воду или крестьянка?

Струве с интересом наблюдал за нашим разговором, изредка кивая.

— Вы правы, — согласился я. — Но все же… что привело вас сюда?

На мгновение в ее глазах мелькнула боль, но она тотчас взяла себя в руки:

— Жених мой, поручик Трубецкой, пал под Инкерманом в первые месяцы войны. И я поняла: довольно жить пустой, бесполезной жизнью. Если мужчины проливают кровь за Отечество, то женщины должны эту кровь останавливать.

Пальцы у нее были длинные, изящные, но удивительно ловкие, видно, что она не просто играет роль сестры милосердия, а действительно освоила это ремесло.

— Примите мои соболезнования, — тихо произнес я.

— Благодарю, — она слегка наклонила голову. — Но знаете, что меня более всего поражает? Сколько талантливых, образованных людей мы теряем из-за невежества. Не только на войне, везде.

— Как это понимать?

— А так, что в России женщин не учат ничему, кроме танцев и языков. А ведь среди нас есть умы, способные постичь науки не хуже мужских. — Ресницы у нее были длинные, темные, а когда она говорила о серьезных предметах, то слегка хмурилась, отчего между бровей появлялась едва заметная складочка. — Я, например, изучала анатомию и химию с домашними учителями. Отец считал это блажью, но дядя мой, покойный Петр Сергеевич, был инженером и говорил, что знание — сила.

— Анатомию? — удивился я, а Струве заинтересованно поднял брови. — Это весьма необычно для дамы.

— Почему же? Если я намерена лечить людей, не должна ли знать, как устроено человеческое тело? — В голосе ее звучала легкая насмешка. — Или вы полагаете, что женский ум не способен вместить подобные сведения?

— Напротив, — поспешно возразил я, — судя по вашим словам, весьма способен. Просто… в обществе не принято…

— Вот именно! — оживилась она. — Не принято. А между тем, сколько пользы могли бы принести образованные женщины! Сколько врачей, учителей, даже инженеров мы теряем, запирая половину народа в неведении!

Струве одобрительно кивнул:

— Елизавета Петровна права. Во многих европейских странах женщины уже получают медицинское образование. В Англии, например…

— А у нас что? — перебила его Долгорукова. — У нас барышне положено томиться от скуки, пока не выйдет замуж, а после — томиться от скуки в роли супруги. И так до самой могилы.

Говоря это, она расправила складку на переднике, движение было отточенным, профессиональным. Видно, что месяцы работы в госпитале научили ее множеству разных дел.

— Но ведь есть и другие занятия для дам, — осторожно заметил я. — Благотворительность, например…

— Благотворительность! — в ее голосе прозвучала легкая горечь. — Раздавать милостыню с высоты своего величия? Устраивать балы в пользу бедных, где на украшение зала тратят больше, чем собирают для нуждающихся? Нет, господин капитан. Это тоже игра, только более лицемерная.

— Елизавета Петровна суровый судья светского общества, — улыбнулся Струве. — Но справедливый.

— Не суровый, доктор, а просто… усталый от бессмысленности, — тихо ответила она. Голос ее стал задумчивым, почти печальным. — Знаете, господин капитан, когда видишь, как умирают молодые люди… понимаешь, как мало времени у нас есть. И как преступно тратить его впустую.

В этих словах была такая искренняя боль, что я невольно почувствовал к ней глубокое уважение. Не просто восхищение красотой или умом, уважение к человеку, который сумел переосмыслить свою жизнь перед лицом утраты.

— Простите, — спохватился Струве, — я слишком увлек вас разговором. Елизавета Петровна, вам нужно обойти еще полдюжины больных, а господин капитан должен беречь силы.

— Конечно, доктор, — она взяла поднос, но задержалась на мгновение. — Господин капитан, надеюсь, мы еще побеседуем. Мне редко доводится встречать людей, способных к серьезному разговору.

— Буду счастлив, сударыня, — ответил я, и в этих словах не было ни грана светской вежливости.

Она направилась к другим больным, а я проводил ее взглядом, размышляя о том, какие странные повороты принимает судьба. Три дня назад я был инженером в московской лаборатории XXI века, а теперь лежу в севастопольском госпитале и влюбляюсь в аристократку середины XIX века.

— Замечательная женщина, — тихо проговорил Струве, заметив мой взгляд. — Но будьте осторожны, капитан. У нее очень острый ум. Иногда мне кажется, что она видит людей насквозь.

Эти слова отозвались в душе тревожным звоном. Действительно ли Елизавета Петровна так проницательна? И не заметит ли она во мне то, что должно остаться тайной?

Я быстро восстанавливался. К концу недели мышцы мои настолько окрепли, что лежать неподвижно стало просто мучительно. Привычка к деятельности, воспитанная годами работы, и в академии, и в лаборатории XXI века, требовала движения, дела, применения знаний.

Получив от Струве разрешение вставать и прогуливаться по госпиталю, я принялся за внимательное изучение этого заведения. То, что открылось моим глазам, повергло бы в ужас любого врача двадцать первого столетия.

Воздух в палатах был настолько спертым, что порой перехватывало дыхание. Две железные печки, установленные в начале и конце длинного зала, создавали удивительно неравномерный климат.

Оядом с ними больные задыхались от жара, а в противоположных углах дрожали от холода. Окна располагались высоко под потолком и открывались редко. Считалось, что «сквозной ветер» вреден для раненых.

Но хуже всего обстояло дело с водой и нечистотами. Санитары с утра до вечера таскали ведра из колодца, расположенного во дворе госпиталя. Для мытья больных, стирки белья, приготовления лекарств, все это требовало бесконечных походов через весь двор. А зимой, когда дорожки покрывались льдом, каждый такой поход становился испытанием.