Инженер 1: паровая империя (СИ). Страница 3

Образование — домашние учителя, затем Николаевская инженерная академия в Петербурге. По выпуску служба в саперных частях, участие в строительстве укреплений, а с началом Крымской войны — оборона Севастополя.

Но кем он был как человек? Память услужливо подбросила три эпизода, которые многое объясняли в характере моего предшественника.

Первый случился в академии, на третьем курсе. Во время практических занятий по фортификации Александр заметил ошибку в расчетах преподавателя, полковника Шильдера, человека весьма влиятельного и не терпящего возражений.

Большинство курсантов предпочли бы промолчать, но Александр поднял руку и вежливо указал на неточность. Шильдер сначала рассердился, потом проверил расчеты и вынужден был признать правоту студента. После занятий он задержал Александра и сказал: «Воронцов, вы правы, но такая прямота в армии может дорого обойтись. Учитесь быть осторожнее».

Александр ответил: «Простите, господин полковник, но если крепость рухнет из-за неверных расчетов, осторожность мне не поможет». Шильдер только покачал головой: «Упрямый вы, Воронцов. Это может погубить вас».

Второй эпизод произошел уже в Севастополе, в самом начале осады. Александр играл в карты с офицерами гарнизона и проиграл месячное жалованье. Не потому что не умел играть, а потому что не мог устоять перед соблазном рискнуть.

Когда денег совсем не стало, он поставил на кон свои золотые часы, подарок покойного отца. Проиграл и их.

Партнеры великодушно предложили отыграться, но Александр покачал головой: «Долг платежом красен. А часы… что ж, сам виноват». Месяц он питался одним хлебом и чаем, пока не получил следующего жалованья.

Третий случай был совсем недавним, за неделю до того злосчастного взрыва. К Александру подошел купеческий сын Митрофанов, разбогатевший на поставках провианта, и предложил сделку: за пятьсот рублей серебром инженер должен был «не заметить» недостатки в фортификационных работах, которые выполняла артель Митрофанова.

Александр выслушал предложение, а потом спокойно ответил: «Батенька, за такие речи вас следовало бы к коменданту отвести. Но я человек добрый — просто уходите и больше с подобными предложениями не суйтесь». Митрофанов ушел, бормоча что-то о «гордых дворянчиках», а Александр остался без денег, но с чистой совестью.

Храбрый, честный и безрассудно прямолинейный. Неудивительно, что карьера у него шла не слишком успешно, таким людям в армии приходилось нелегко.

«А теперь в этом теле живу я, — подумал я с горечью. — Дмитрий Коротков, который мечтал изменить ход истории. Что ж, судьба предоставила мне такую возможность».

Мои размышления прервал голос из дальнего конца палаты:

— Воронцов? Александр Дмитриевич? Батюшки мои, да ты в сознание пришел!

Я поднял голову и увидел человека, который с трудом приподнялся на локте. Он лежал на койке, стоящей через несколько мест от моей. Лицо смуглое, с черными усиками, левая рука в повязке. Память послушно подсказала: поручик Павел Иванович Мещерский, артиллерист, сослуживец еще с академических времен.

— Павел? — отозвался я неуверенно, все еще не вполне веря тому, что происходит.

— Ну конечно! — Мещерский осторожно спустил ноги с койки и, придерживая раненую руку, направился ко мне. — Три недели я на тебя смотрел и думал: неужто так и не очнется? А ты вот, гляди-ка, живехонький!

Он присел на край моей кровати, внимательно вглядываясь в мое лицо.

— Узнаешь меня? — спросил он с тревогой. — А то говорят, после таких контузий бывает, что человек все забывает…

— Узнаю, — кивнул я, и это было правдой. Чужая память исправно подсунула нужные сведения: Мещерский, сын псковского помещика, веселый малый, большой охотник до женского пола и карточной игры. В академии мы с ним дружили. Потом судьба развела их по разным частям, но в Севастополе встретились снова.

— Слава богу! — облегченно вздохнул Павел. — А то уж думал, совсем тебя французы доконали. Помнишь, как это случилось?

Я осторожно кивнул:

— Галерея… мина… Не все ясно, но помню.

— Геройство чистое, — качал головой Мещерский. — Пошел со своими саперами французскую галерею взрывать. Знал ведь, что опасно, их мина могла раньше сработать. А пошел. Потому что кто-то должен был идти, и ты решил, что лучше тебя никто не справится.

Он замолчал, глядя куда-то в сторону.

— Семнадцать человек потеряли, — тихо добавил он. — Хороших ребят. Но галерею взорвали, французам пришлось свои планы менять. Так что не зря…

В голосе его слышалась горечь. Очевидно, потери товарищей давались ему нелегко.

— А ты как? — спросил я, кивая на его перевязанную руку.

— Да ерунда, — махнул здоровой рукой Павел. — Картечь задела, кость цела. Через месяц как новенький буду. А вот ты… Александр, скажи честно, голова-то как? Все ли помнишь?

Вопрос был коварный. Я попытался нащупать границу между своими воспоминаниями и памятью Воронцова.

— Не все, — признался я осторожно. — Последние дни перед взрывом какие-то туманные. И вообще… в голове словно марево стоит.

— Это бывает, — понимающе кивнул Мещерский. — Доктор Струве говорил, что при таких контузиях память не сразу восстанавливается. Главное, не торопись, потихоньку все вспомнится.

Теперь, когда он сидел рядом, я мог лучше разглядеть товарища. Лицо у Павла южное, скуластое, с тем особым загаром, который дают степные ветры. Черные усы щегольски подкручены, несмотря на госпитальную обстановку.

— А что там, в мире? — спросил я. — Степан сказал, что война кончилась…

— Кончилась, да не так, как хотелось бы, — мрачно отозвался Мещерский, поправляя воротник больничной рубахи. На шее у него виднелась тонкая золотая цепочка, явно дорогая вещь, которую даже в госпитале не решились отобрать. — Парижский мир подписали. Условия… ну, сам понимаешь, не в нашу пользу.

Глаза у него темные, почти черные, с хитроватыми морщинками по углам, выдавали человека, привыкшего к шуткам и легкой жизни.

— Флот наш на Черном море разоружают, — продолжал он, понизив голос. — Крепости велено срыть. А главное, всему миру показали, что мы отстали. Отстали безнадежно.

Руки у Мещерского смуглые, с длинными пальцами.

— Ты представляешь, — продолжал он, — их ружья бьют на триста сажен, а наши на сто пятьдесят. Их пушки делают по десять выстрелов, пока наши один. Про пароходы и говорить нечего… А знаешь, что самое обидное? — Мещерский наклонился ближе, и я почуял запах табака и одеколона, видимо, друзья навещали его и приносили штатские радости. — Все эти новшества не такие уж сложные. Нарезные стволы, новые сорта пороха, паровые машины… Будь у нас толковые мастера да заводы получше, не уступали бы никому.

— Думаешь? — осторожно поинтересовался я.

— Уверен! — Усы его дрогнули от волнения. — Вот ты, например, в академии всегда говорил, что русский ум не хуже заграничного. Помнишь, как ты с Шильдером спорил про укрепления нового типа?

В памяти всплыла смутная картина: аудитория, чертежи на доске, спор о том, как лучше располагать бастионы…

— Помню что-то, — неопределенно ответил я.

— Так вот, — оживился Мещерский, — теперь-то время пришло эти идеи в дело воплощать. Война показала все наши недостатки. Значит, будут реформы. А где реформы, там и возможности для толковых людей.

Щеки у него, несмотря на госпитальную бледность, сохранили здоровый румянец, видно, натура крепкая.

— Возможности… — задумчиво повторил я.

— Именно! — Павел хлопнул здоровой рукой по колену. — Александр, да ты же помнишь, как в академии чертежи разные рисовал? Все новые конструкции придумывал?

В голове что-то щелкнуло. Воспоминания о тетрадках с набросками, о бессонных ночах над расчетами…

— Так что не унывай, — подмигнул Мещерский, поднимаясь с койки. — Поправляйся скорее. Нам с тобой еще многое предстоит сделать.

Он осторожно вернулся к своему месту, а я остался наедине с мыслями, которые роились в голове, как потревоженные пчелы. Дмитрий Коротков и Александр Воронцов — два человека в одном теле.