Инженер 1: паровая империя (СИ). Страница 1

Инженер 1: паровая империя

Глава 1

Чужая память

Декабрьский вечер 2024 года располагал к размышлениям столь же мрачным, сколь и бесплодным. За окнами лаборатории Московского технического университета имени Баумана метель, словно разбушевавшийся призрак минувшего века, заметала дорожки и скамейки, превращая современный кампус в подобие старинной гравюры. Я, Дмитрий Александрович Коротков, кандидат технических наук и по совместительству неисправимый мечтатель, склонился над лабораторным столом, где под ярким светом галогенных ламп покоились компоненты, способные, при должной осторожности, воскресить грохот Крымских баталий.

Селитра. Сера. Древесный уголь. Троица, известная человечеству с незапамятных времен, но в XIX столетии еще не достигшая того совершенства, которое могло бы спасти русскую армию от позора Альминских высот.

— Семьдесят пять процентов калийной селитры, — бормотал я, отмеривая кристаллы с точностью аптекаря. — Пятнадцать угля, десять серы… Хотя нет, постойте.

Я остановился, держа в руке мерную ложечку, и почувствовал, как мои серые глаза, отражавшие свет приборов, затуманились дымкой исторических грез. Передо мной, словно наваждение, возникали бастионы Севастополя, где русские пушкари, проклиная несовершенство отечественного пороха, наблюдали, как неприятельские ядра летят дальше их собственных. Как нелепо! Изменить всего лишь пропорции, добавить толику химического знания, и ход истории мог бы повернуться совсем иначе.

Музейная экспозиция «Крымская война: технология поражения» должна была открыться через неделю, и я, взявшись за воссоздание аутентичных образцов вооружения, предавался своему любимому занятию, сетованиям на упущенные возможности.

— Если бы тогда, в пятьдесят шестом, — произнес я вслух, как имел обыкновение делать в одиночестве, — кто-нибудь додумался применить знания современной химии…

Рука моя дрогнула. Селитры в ложечке оказалось явно больше, чем следовало.

Впрочем, многолетняя привычка к осторожности взяла свое. Заметив излишек белых кристаллов, я тотчас стряхнул лишнее обратно в банку и отмерил положенное количество с педантичностью, которая, как уверяла покойная супруга, делала из меня невыносимого зануду.

— Зато живого зануду, — усмехнулся я, вспомнив ее слова.

Смесь легла в ступку ровными слоями, и я принялся растирать компоненты с тем неторопливым тщанием, какое подобает человеку, имеющему дело с веществами взрывчатыми. Однако мысли мои витали отнюдь не в безопасных пределах настоящего, а блуждали по лабиринтам прошедшего, где каждый поворот сулил новые поводы для сетований.

Жизнь моя, надо признать, сложилась довольно курьезно. В тридцать два года я обладал научной степенью в сфере технических наук, скромной квартирой на Профсоюзной улице и репутацией чудака, который знает о машиностроении XIX века больше, чем иной его современник. Коллекция старинных чертежей, которую я собирал с университетских лет, занимала половину жилплощади.

Жена, не выдержав конкуренции с чертежами парового двигателя образца 1840 года, подала на развод три месяца назад. Друзей у меня было немного. Кому интересно выслушивать лекции о несовершенстве русских доменных печей времен Крымской войны?

И тут память моя, словно злокозненный театральный суфлер, подсунула три эпизода, которые особенно ярко характеризовали мою склонность к историческим фантазиям и разного рода креативным отклонениям.

Первый случился еще в детстве, когда мне было лет двенадцать. Отец взял меня на дачу к своему приятелю, инженеру-строителю, который хвастался самодельной баней. Пока взрослые пили чай на веранде, я забрался в предбанник и принялся изучать устройство печки. Заметив, что дымоход проложен неоптимально, я взял уголек и начертил на стене схему правильной конструкции с расчетами тяги.

Когда хозяин обнаружил мои художества, сначала рассердился, но потом, присмотревшись к чертежу, задумчиво почесал затылок. Через год он действительно переделал дымоход по моей схеме. Отец был одновременно горд и смущен. С одной стороны, сын оказался прав, с другой — разрисовал чужую стену без спросу. «У тебя, Дима, — сказал он тогда, — голова инженерная, а вот такта маловато будет».

Второй эпизод произошел полгода спустя на конференции по истории техники. Я выступал с докладом «Металлургические проблемы Российской империи 1850-х годов» и настолько увлекся, что предложил собравшимся коллегам мысленный эксперимент: что, если бы в то время появился инженер, обладающий современными знаниями?

Аудитория внимала благосклонно, пока я не начал в красках расписывать, как именно такой специалист мог бы модернизировать Тульский оружейный завод. Председательствующий профессор Величко прервал меня замечанием, что мы занимаемся историей, а не альтернативной фантастикой.

Третий же случай, самый курьезный, приключился лишь месяц назад на дне рождения у коллеги. После третьего тоста за именинника я принялся с пафосом доказывать собравшимся, что попади я в 1856 год, то за двадцать лет превратил бы Россию в индустриальную державу, способную на равных соперничать с Англией и Францией. Кто-то из гостей язвительно заметил, что для начала неплохо было бы научиться управляться с современной кофемашиной, которая третий день ломается у меня на кафедре.

Воспоминания эти промелькнули в сознании за какие-то секунды, пока я размешивал порох деревянной лопаточкой. Смесь получалась на редкость однородной. Черная, мелкозернистая, готовая воскресить громы давно отгремевших сражений.

— Вот так, — пробормотал я с удовлетворением, — теперь можно и испытать.

Отмерил небольшую порцию в металлическую чашечку, предназначенную для демонстрационных взрывов. Все делал строго по инструкции. Безопасное расстояние, защитное стекло, огнепроводный шнур достаточной длины. Опыт многих лет научил меня осторожности.

Но, видимо, не вполне достаточной.

Я поднес спичку к шнуру, отошел за защитный экран и приготовился наблюдать за тем, как маленький фейерверк осветит лабораторию. Порох вспыхнул, но не так, как ожидалось. Не ярким, коротким всполохом, а яростным, злобным пламенем, которое мгновенно перекинулось на рассыпанные рядом кристаллы селитры.

Я успел только подумать, с удивительной отчетливостью, словно время замедлилось: «Вот дурак-то! Не заметил, что насыпал лишнего…»

А потом пришло озарение, последнее и самое горькое: «Если бы я был там, в пятьдесят шестом… если бы мог предупредить их об ошибках…»

Взрыв поглотил эту мысль вместе со всем остальным.

Первое, что я ощутил, возвращаясь к жизни, это запах. Не резкий химический аромат современной больницы, а что-то совсем иное.

Смесь карболовой кислоты, немытых тел, застарелой крови и того особенного духа человеческих страданий, который, казалось, пропитал самые стены. К этому букету примешивались еще табачный дым и едкий чад керосиновых ламп.

Звуки не менее красноречивы. Стоны, сдавленные всхлипы, бормотание в бреду — симфония госпиталя военного времени, где смерть была частым и не слишком желанным гостем. Где-то скрипели половицы под тяжелыми шагами, звенели металлические миски, доносились приглушенные голоса.

Я попытался открыть глаза и тут же пожалел об этом. Голова раскалывалась так, словно кто-то методично бил по черепу кувалдой. Веки казались налитыми свинцом, а во рту стоял вкус, который можно было описать разве что как помесь медного купороса с протухшей водой.

«Где я?» — промелькнула первая связная мысль, за которой тотчас последовала вторая, куда более тревожная: «Кто я?»

Память услужливо подсунула последние секунды в лаборатории — взрыв, вспышка, ощущение полета… А потом провал. И вот теперь это место, пропитанное запахом смерти и карболки.

С величайшим усилием я заставил себя приоткрыть глаза. Надо мной простирался закопченный потолок с балками, между которыми гнездились паутины. Никакого белоснежного пластика современных клиник, только грубо обструганное дерево и известковая побелка, давно утратившая первоначальную белизну.