Лемурия. Страница 8
Странные, пустые глаза моего товарища по клубу, Йонаса Борга, пристально смотрели на меня, словно с дальнего конца протяженного тоннеля – и было в их взгляде что-то весьма угрожающее. Порой он проявлял ко мне слишком уж подозрительное дружелюбие, и тогда я невольно сторонился его еще больше, хотя по натуре стараюсь принимать жизнь во всех ее проявлениях и ни к кому предубеждений не питать. Собственно, товарищи по клубу тоже Йонаса слегка опасались, пусть и не в той же мере, что и я.
Когда я спросил их, как этот странный, замкнутый и зловещий человек, о чьей личной жизни никто ничего не знал, оказался в их компании, все они смущенно умолкали. Видимо, никто до меня не задавался этим простым вопросом. Зная этих людей, я предположил вот какой сценарий: Йонас Борг затесался сюда в одну из особо разнузданных попоек, сыграл на безоговорочном радушии пьяниц, может быть, проставился пару раз – сам при этом, я уверен, оставаясь трезвым как стеклышко, – и на следующий день, когда нужно было решать вопрос о его приеме, никто не захотел на похмельную голову голосовать против. Так и стал Борг вхожим в клуб. Никто не понимал его, многие – боялись, но что сделано – то сделано. Похоже, я первый плотно взялся за вскрытие этой язвы на прекрасном теле нашего объединения – язвы по имени Йонас Борг, своим понурым видом и желчными «выбросами» портящей самые веселые наши торжества. Мы стали думать, как удалить сего индивида из нашего круга. Вокруг меня начало зреть своего рода «сопротивление» – люди, словно бы ищущие защиты от некой покамест не обозначенной твердо угрозы.
В тот вечер, когда Йонас Борг столь грубо прервал мою проповедь своей ненавистью к жизни, наши отношения складывались – вот так диво! – гармоничнее некуда. Выбежав из круга своих рыдающих единомышленников, Борг двинулся ко мне и энергично протянул руку, предлагая пожатие. Его кожа оказалась холодной и вялой, как у старой лягушки; зато хватка у него была крепче тисков.
– Различие принципов, – заявил Йонас, – не должно разделять нас. Вы – друг жизни, вы усматриваете в ней красоту. Я – ее враг, и потому не нахожу ее ни великой, ни несущей добро. Но пусть наши взгляды и разнятся, наши личные отношения не должны пострадать.
– Послушайте-ка, Йонас, – включился в наш разговор инженер Мунк, – дело ведь не в смысле ваших слов, а в тоне, какой вы себе позволяете. – Моя компания явно придала ему смелости. – Вы звучали не как оппонент в этом споре, а как человек, обезумевший от гнева.
Продолжать этот разговор дальше было невозможно, потому что непреодолимый шум кутежа нахлынул вновь, давя на меня всей своей мощью. Борг сел рядом со мной и окутал меня аурой стылого расположения – этакой добротой, что липла, точно паутина, к лицу и горлу. Попойка вскоре приняла поистине опасный для иных ее участников оборот – хотя в этом-то и заключалось кредо клуба. В вычурный алхимический тигель, установленный в центре залы, парочка аристократов, по обыкновению, свалила свои побрякушки; как только золото расплавилось, все желающие зачерпнули миниатюрной ложечкой порцию для себя, разболтали ее в бокале со смесью шампанского, яичного желтка и сливок – и приняли сей эликсир на грудь. Любители более очевидного самоотравления доставали из стеклянного ящика скорпионов, сажали их себе на голые руки и сладостно стенали от укусов. Имелись тут и любители прижечь себе причинные места свечным воском – сильнейшее опьянение существенно заглушало их боль. Я прекрасно – не понаслышке! – знал, как воспринимают сейчас обстановку клуба эти добровольные страдальцы: стены медленно вращались перед их взором по кругу, сливались одна с другой, и в какой-то момент все острые углы разом сглаживались, образуя над головой бешено кружащийся относительно незримой наклонной оси купол.
Члены клуба стали еще дружелюбнее относиться к Йонасу Боргу по мере того, как проходила ночь – ведь он соизволил напиться. Хотя даже то, что этот тип опустошил уйму бутылок с вином, не сделало его развязнее – он сидел среди нас неподвижно, как бетонная опора. Инженер Мунк расположился по другую сторону от него, весь лучащийся от пьяного радушия. Вдруг я с неприятной ясностью осознал, что мы все сидим вокруг Борга и считаем его центром наших интересов. Я встал и вышел на улицу, чтобы сполоснуть лицо в фонтане. Широкая струя воды из большой львиной пасти хлынула мне на голову и стекла в черную мраморную чашу. Я почувствовал себя более-менее трезво. Выпрямив спину и вольготно потянувшись, я обернулся – и невольно вскрикнул: Йонас Борг стоял прямо за моей спиной.
Он посмотрел на меня пустыми глазами, словно издалека, и желчно бросил:
– Плоховато вы вписываетесь в клуб. Где же обещанное безрассудство? Разве станет уважающий себя пьяница отрываться от бутылки и полоскать голову в водичке в самый разгар банкета?
Я взял себя в руки, чувствуя себя будто на ринге с сильным противником.
– Если хочется сберечь себя для дальнейших кутежей, нужно и меру знать, друг мой Йонас. Да и потом, разве вы не такой же пьяница, как и все в «Клубе сорвиголов»? Что-то я не припомню, чтобы вас всецело захватил и унес чад веселья и кутежа!
Его голова втянулась в плечи, как будто его ударили, и он пропустил меня обратно в зал. Пьяные крики гуляк там почти стихли. Они сидели, безжизненные и бесчувственные, в самых разных позах, и с пеной у губ несли околесицу. Инженер Мунк протяжным голосом декламировал:
Когда забрезжил рассвет и остальные слегли под столы, он все еще не унимался.
– Мой Платон! – рыдая, причитал он, уткнувшись в спутанную бороду Йонаса Борга.
– Пойдемте, – сказал Борг и протянул мне руку. – Объединим силы – и как-нибудь все трое доползем домой…
– Покорнейше благодарю, – откликнулся я, – но мне и своих сил достаточно! Если вам так уж приспичило кому-то помочь – позаботьтесь о товарище Мунке!
Для меня не было ничего более ужасного в этом странном человеке, чем его глаза, обладавшие способностью подчинять своей опасной воле гораздо сильнее, чем его слова. Он молча взял сильно пьяного мужчину под руку и, пока мы забирали пальто у не менее пьяных слуг и одевались, последовал за нами вниз по лестнице. Со стен пролета скалились нам вослед презрительные маски.
Утро выдалось сырым и туманным, и на рассвете бакалейные лавки начали готовить снедь. За ночь выпало неслыханно много снега. Он завалил все крыши и заставил дворников изнурительно трудиться, расчищая дорогу. Не успели мы сделать и нескольких шагов, как сзади на нас налетел сильный порыв ветра, и в тот же миг вокруг нас закружился мертвенно-белый вихрь. Йонас Борг застыл неподвижно в самом эпицентре метели, и его очи недобро полыхали в тусклом свете зарождающегося нового дня.
– А где Мунк? Мунк! – окрикнул я.
Борг равнодушно указал на все еще слегка трепыхавшуюся кучу снега, сброшенного ветром с одной из соседних наклонных крыш. Это был весьма опасный наст – плотный и обледеневший, очень тяжелый; и снесло его так много, что выросшая куча перекрыла едва ли не весь переулок. Я бросился вперед и принялся раскидывать тяжелые мокрые комья, обжигавшие холодом пальцы. Дворники, тщательно все обдумав, присоединились ко мне в надежде зарекомендовать себя спасателями и народными героями; разносчики хлеба, что шли в эту минуту мимо, поставили корзины с выпечкой наземь, рискуя остудить ее прежде срока, и стали помогать с раскопками. Наконец из-под глыб наста явилась нижняя половина тела. Ранние прохожие на улице, полузамерзшие пьяницы, собрались рядом – поглазеть на забавную сцену; но их, глупо ухмыляющихся, отогнали прочь будочники, уже спешившие выяснить причину происшествия на своем подведомственном участке и фиксировавшие номер дома, с чьей крутой крыши соскользнула лавина. Через полчаса мы освободили нашего друга. Он лежал перед нами мертвый – тонкая, чахлая струйка крови сочилась из болезненно раздутой ноздри. Неясно было, что сгубило Мунка – удары тяжелых обледеневших глыб или сердечный приступ; мы с Боргом не стали дознаваться, ибо наивысший закон «Клуба сорвиголов» гласил: о смерти и мертвых – ни слова. Когда кто-то из наших товарищей отходил в мир иной, мы поминали его так, как если бы он просто куда-то уехал, и ни одно слово соболезнования не дозволялось в адрес почившего. В течение года на пустующее место ставили полный бокал – и только; никаких других обрядов чествования наш кодекс не подразумевал. Признаться, мне было ох как непросто смириться со страхом перед старухой с косой. Разгульный образ жизни потихоньку сказывался – боли самого разного толка терзали мое тело, приходя совершенно неожиданно и ставя меня на грань паники. Мне не раз и не два хотелось обсудить эти проблемы с товарищами по клубу, но боялся, что меня поднимут на смех – я ведь был даже не из самых отчаянных гуляк; да и многих ли волнений стоит какая-нибудь смутно колющая раз в неделю селезенка в наше лихое время? Страх смерти в моем сознании прочно скрестился со страхом перед Йонасом Боргом – ведь в то утро, когда не стало инженера Мунка, мне показалось, будто этот страшный тип, неколебимый пред лицом метели, вдруг поднял чудовищно удлинившуюся руку к крыше того проклятого дома – и смел с нее наст аккурат на бедолагу! Еще и ухмыльнулся при этом – злобно и жестоко, как скалящийся зверь. Видение крепко засело в моем сознании, и я стал все чаще терзаться вопросами: а что, если бы вместо Мунка слепо выбрел вперед я? Меня бы тоже ждала смерть? Не потому ли Борг предложил мне помощь перед выходом из клуба – чтобы тоже вот так вот, исподтишка, умертвить? Я не сомневался, что мои друзья тоже страдали от подобных мыслей, но мы ничего не говорили друг другу, а страхи топили в вине. Как это часто бывает, вино подтолкнуло нас к еще более диким выходкам – таким неслыханным, что даже фривольные стандарты нашей славящей самоотверженное безрассудство организации стали трещать по швам. От неутолимой жажды экстравагантности мне как-то раз пришла на ум идея сделать «Клуб сорвиголов» цирковой труппой. Так как все члены по уставу обязались заниматься физическими упражнениями, чтобы укреплять тело для как можно более долгих возлияний, многие из нас были отличными гимнастами, а иные – даже пловцами, гребцами, конными наездниками и фехтовальщиками. Вскоре мы преуспели в исполнении самых банальных цирковых номеров – таких, как прыжки через обручи, жонглирование и канатоходство. По мере того, как мы переходили от простых дисциплин к более сложным, наше удовольствие от собственного ловкачества только возрастало, и мы едва могли есть, не вися вверх ногами на трапеции, не вращая тарелки на вилке или не сидючи на корточках на натянутом канате. Наш ребяческий азарт с лихвой компенсировал годы обучения профессиональных циркачей – иные бродячие труппы, выступающие перед провинциалами, смотрелись бледно на фоне наших талантов. Все помещения в клубе очень скоро были переделаны под гримерки и залы для тренировок. Тонкие восточные благовония канули в прошлое – ныне «Сорвиголовы» пахли тальком и потом перетруженных тел. В этом напряжении всех сил мы почувствовали себя комфортно и забыли о том, о чем должны были молчать. Один только Йонас Борг, похоже, был недоволен «сменой профиля» клуба. Прежде распускавшийся темным цветком в словесных мизантропичных перепалках и увядавший, когда подходил час потехи, он находил наши нынешние проделки «слишком смущающими». Вся его фигура съеживалась, делаясь еще костлявее, лучась еще бо́льшим презрением к нам. Когда мы пригласили его принять участие в наших трюках, он внезапно выступил не хуже лучших из нас – хотя мы никогда не видели, чтобы Йонас посвящал себя физической культуре. Но в его движениях просвечивала некая паучья угловатость. Суставы Борга двигались в какой-то насквозь нечеловеческой манере, и смотреть на этакого циркача было попросту неприятно. Да, весь этот цирк был безумной идеей, признаю. Но мой товарищ Дитрих – отменный и, не побоюсь этого слова, прирожденный канатоходец, звезда всех наших номеров, – смог переплюнуть меня по части безрассудства, однажды вечером объявив: