Чехов. Последнее дело (СИ). Страница 15

— И, может быть, стоит оставить обиды позади. Хотя бы на время, — продолжила девушка. — Ведь каждый из вас наверняка устал от этой долгой войны. Я не особенно разбираюсь, чем отличаются ваши организации. Но мне кажется, что и те и другие просто хотят жить в мире. Без страха. Без потерь.

Голос её стал тягучим, какой бывает у человека, который говорит от сердца. Смысл сказанного, казалось, впитывался в воздух, просачивался в сознание, заполнял тишину, делал её светлее.

Я почувствовал, как по комнате разливается что-то невидимое, тонкое, почти неуловимое, но действующее. И от этого внутри стало теплее и спокойнее. Острые углы напряжения сгладились, будто кто-то прикрыл их мягкой тканью.

Я осторожно коснулся её ладони на своем плече. Тихо, без усилия, лишь слегка сжал, напоминая: хватит, не надо больше. То, что она делает, работает слишком хорошо. И если кто-то из присутствующих осознает, что это внушение, то эффект будет потерян.

Она поняла мой намек сразу. Её пальцы чуть дрогнули и девушка смущенно замолчала. Манипуляция медленно рассеялась, как лёгкий пар над чайником, когда убираешь его с огня.

Но, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Ни Волков, ни Плут, ни Свиридова. Они сидели молча. Кто с насупленным видом, кто с задумчивостью, кто с лёгкой растерянностью. Как будто слова девушки открыли какую-то дверь, в которую каждый теперь должен был зайти сам.

И я подумал: может быть, именно с таких слов и начинается перемирие. Не с громких клятв и бумажных соглашений. А с простой, тихой просьбы отказаться от прошлого и попробовать жить иначе. Хотя бы ненадолго.

Волков откинулся на спинку стула. Он молча смотрел на свои пальцы. Потом заговорил, словно обращался сам к себе:

— Я слишком стар, чтобы снова играть в это.

Плут напрягся.

— Я устал, — добавил Юрий после короткой паузы. — Мне бы… тишины. Чтобы без этих выстрелов в спину, перешёптываний за дверью, без того, что каждый молодой щенок мечтает ухватить тебя за горло, потому что в его глазах ты просто старая собака, давно потерявшая нюх.

Он посмотрел на меня, чуть скосив глаза, и тихо усмехнулся:

— И ведь, может, Плут даже прав. Зубы уже не те. Щелкнуть могу, но только если подпустят близко. А сейчас близко никто не подходит, слишком научены. Да и я сам уже не рвусь. Спать люблю больше, чем раньше. Серьёзно. Сон стал таким редким подарком…

Он замолчал. Протянул руку, будто хотел дотронуться до чего-то невидимого на краю стола, но передумал.

— Мечтаю жить нормально, — продолжил он. — Не по законам улицы или Империи. По своим. Чтобы хоть раз дышать полной грудью, не шарахаясь от каждого шороха. Чтобы в дверь стучали не с ордером или ножом. Чтобы никто не спрашивал, зачем ты жив, и сколько за тобой долгов. Не ждал, когда оступишься.

Он поднял на меня глаза. Тихие, усталые, в которых всё ещё жива память обо всём, что он делал. И о том, чего уже не хотел повторить.

— Потому и сижу здесь, и даже руку помощи протянул, — кивнул в сторону Плута. — Не потому, что слаб или боюсь. Мне попросту не нужны конфликты. У меня позади долгая жизнь, в которой каждое утро начиналось с тревоги, а вечер заканчивался в напряжении.

Я понимал, что он говорил не только для меня. Быть может, и впрямь пытался показать Плуту, что ждет его через годы.

Юрий провёл ладонью по столу, будто что-то стирал. Или, наоборот, желал оставить след.

— Хочу жить, а не выживать, не пытаться все контролировать. А чтобы чай был с мятой, а соседи знали по имени, а не по прозвищу. Чтобы сын мог гордиться, а не шептать фамилию. Вы понимаете?

Я кивнул. Он говорил просто, но в каждом слове был смысл. Волков больше не тянулся к прошлому. Он его знал, носил на себе, как шрам, но не гордился. И не хотел повторять.

— Потому и сижу здесь, — сказал он тише. — И даже не огрызнулся на ворчание Плута. Потому и слушаю вас, Павел Филиппович. Верю — ещё можно успеть. Хотя бы для себя.

Он замолчал, и на мгновение в комнате стало особенно тихо.

— Я не хочу стать такой же старой собакой, как вы, мастер Волков — ответил вдруг Плут.

Он повернулся, и я заметил в его лице не привычную насмешку, а что-то другое — тень усталости, которую он всё это время прятал за ухмылками.

— Я вижу, как вы смотрите на меня. Думаете, что мы щенки. Молочные зубы, кровь играет, а мозгов ещё не появилось. Может, раньше так и было. Но я уже не тот.

Он встал и прошёлся по комнате, словно не мог усидеть на месте. Остановился у стола и поднял взгляд.

— Я не хочу в сорок с чем-то просыпаться в грязной квартире, с пистолетом под подушкой и думая, что каждая ночь как последняя. Не хочу выходить на дело, когда стемнеет, потому что днём слишком много глаз. Хочу жить… нормально. В доме с окнами в сад. Где меня знают по имени, а не по кличке. Где никто не боится встречного взгляда.

Он усмехнулся, но без удовольствия.

— Я не щенок, мастер Волков. И слишком хорошо знаю цену всему этому — и жизни, и земле, и деньгам, которые с кровью доставались. И скажу честно: не такой уж это лакомый кусок. Проблем больше, чем проку. Слишком много тех, кто считает, что ты им чем-то обязан.

Он выдохнул и добавил тише:

— Я хочу жить среди тех, кто меня не помнит. Чтобы однажды проснуться и знать — сегодня не приедтся никому врать. Ни себе, ни другим.

Повисла тишина. В ней было что-то настоящее. Без бравады, без показных жестов. Просто голос человека, который впервые сказал вслух то, о чём раньше думал только в темноте, лежа один в комнате, где тишина бывает особенно оглушающей. А еще я вдруг подумал, что не Арина Родионовна заставила их так думать. Просто под ее влиянием они сказали то, что давно зрело в их душах. И от этой мысли я едва заметно улыбнулся.

Глава 8

План, надежный, как…

Свиридова сидела прямо, как будто ее спина была выточена из хорошей стали.

— Если старые разногласия на время забыты, — начала она, глядя поочерёдно на всех, — может быть, перейдём к обсуждению плана?

Голос её звучал спокойно, ровно, но я уловил в нём некую сухую сосредоточенность. И поразился как она мягко, но уверенно возвращала разговор в русло, где было меньше эмоций и больше конкретики.

— Нам нужны улики, — продолжила она. — Те, которые примет Дубинин. Обычные уличные слухи его не устроят. Он не станет рисковать, если не будет твёрдо уверен, что у него на руках неоспоримые факты, с которыми можно будет пойти к прокурору.

На секунду в комнате стало чуть тише. Волков кашлянул, Петров откинулся на спинку стула, но никто не перебил Елену Анатольевну.

— И времени у нас всего неделя, — добавила она. — Не месяц, не два. Неделя. Потому что если за это время мы ничего не представим, то Дубинин не из тех, кто забывает обиды. Если мы не справимся, он возьмется за нас с новыми силами. И скорее всего сдержит обещание про острог.

Я кивнул, соглашаясь с коллегой.

Плут и Волков переглянулись. В этом взгляде показалось осторожное любопытство. Будто два старых зверя ощупывали друг друга глазами, проверяя: кто первый предложит более дикий способ расправы. Но никто из них не решился предложить что-то первым.

Именно поэтому Елена Анатольевна поспешила вставить своё — спокойно, но чётко, как человек, который знает, с кем говорит и почему:

— И скажу сразу: похищения работников с последующим избиением и пытками нам не подойдут.

Фраза прозвучала буднично, без осуждения, как будто речь шла о чём-то вроде «не забудьте зонтик, будет дождь».

Волков чуть наклонил голову и развёл руками, словно оправдываясь перед учтивым, но строгим преподавателем.

— Что вы, мастер Свиридова, — проговорил он с мягкой интонацией, даже чуть насмешливой. Но мне показалось, что в голосе его всё же скользнуло лёгкое разочарование. Просто досада человека, у которого был в уме уже готовый, пусть и спорный, ход. И этот ход только что вычеркнули с доски.

Плут тоже выглядел смущенным. Но лишь коротко усмехнулся. Как будто сам себе говорил: «Ну и ладно. Попробуем по-другому»: