Жестокий Лорд (ЛП). Страница 14

Я не ожидаю пощёчины. Рука отца касается моей щеки, сильно и больно, и я отшатываюсь от удара. В детстве меня часто наказывали, но мой отец никогда раньше меня не бил меня по лицу.

— Вы уже не дети, — тихо говорит мой отец, словно читая мои мысли. — И вы будете уважать это место. Или иначе...

Я слышу, как слова повисают в воздухе, и слегка вздрагиваю, когда надеваю повязку на глаза. Краем глаза я вижу, как Дин быстро надевает повязку, и Джексон тоже неохотно поднимает свою.

После этого не остаётся ничего, кроме темноты. Другие мои чувства обострились, и я чувствую здесь, внизу, влажный холод, чувствую слабый запах плесени в некоторых местах, затхлый воздух, который ничто не может разогреть. Я ощущаю форму камней под моими прекрасными итальянскими кожаными туфлями. Я сосредотачиваюсь на звуке наших шагов, пока, наконец, не ощущаю движение в воздухе, как будто пространство вокруг нас расступилось, и тогда мой отец останавливает нас.

Когда с наших глаз снимают повязки, мне требуется некоторое время, чтобы привыкнуть. Когда это происходит, я на мгновение поражаюсь тому, что вижу, тому, что всё это время находилось под этим домом, а я даже не подозревал об этом. Мы находимся в большой каменной комнате, в круглом пространстве, окружённом резными каменными колоннами, а в центре стоит плоский стол, сделанный, как вы уже догадались, из большего количества камня. Это можно назвать только алтарём, и я испытываю некое отстранённое любопытство по поводу того, для чего он будет использоваться. Жертвоприношение животных? Человеческое жертвоприношение? Место, где можно трахать одну из девушек сверху, по очереди?

Очевидно, я предпочёл бы последнее.

Отцы Дина и Джексона уже там, одетые в темно-зелёные мантии с опущенными капюшонами. Там есть и другие, ещё пока живые дедушки, а также мой дядя и дядя Джексона. И я вдруг начинаю надеяться, что в сегодняшних ритуалах не будет места сексу. Меньше всего мне хочется трахаться на глазах у дяди Альфреда и дедушки Оливера.

Три фигуры в капюшонах, которых я не узнаю, в основном потому, что не вижу их лиц под темно-зелёными капюшонами, подходят к нам сзади и набрасывают нам на плечи похожие балахоны. Ткань кажется тяжёлой, и на мгновение всё веселье покидает меня. Что бы здесь ни происходило, они относятся к этому серьёзно. Кажется, нам тоже стоит это сделать, по крайней мере, на данный момент.

Трудно поверить, что всё это находится здесь, внизу. Всю свою жизнь я не подозревал об этом. Поколение за поколением мужчины из наших семей стояли в этом маленьком помещении и совершали ритуалы, которые мы собираемся совершить. Я только сейчас узнал обо всём этом.

Это кажется настоящим безумием.

Мой отец достаёт из ниоткуда огромный оловянный кубок с тиснением в виде черепа с трёх сторон. Над каждым черепом инициалы одной из наших семей.

— Вина, — произносит мой отец глубоким и серьёзным голосом, и отец Дина протягивает ему откупоренную бутылку вина. Он наполняет бокал до краёв, тёмная жидкость мерцает в свете факелов вокруг нас, переливаясь, как кровь. Впервые я начинаю чувствовать что-то неприятное в животе. Беспокойство, наверное, из-за того, что должно произойти. Я не осмеливаюсь искоса взглянуть на Дина или Джексона, чтобы увидеть, нервничают ли они тоже, но я чувствую, как Джексон переминается с ноги на ногу, и я знаю, что он, по крайней мере, нервничает.

— Нож.

Отец Джексона вручает ему нож, длинный кинжал с рукоятью, украшенной тремя драгоценными камнями – рубином, бриллиантом и чем-то похожим на черный оникс. Я с трудом сглатываю, надеясь, что никто этого не заметит. Я пытался относиться ко всему этому спокойно, но длинные жертвенные кинжалы – повод для беспокойства.

— Подойдите к алтарю.

Мы все трое колеблемся, и фигуры в рясах, стоящие позади нас, кладут руки нам на спины, подталкивая вперёд, к алтарю. Один за другим мужчины, стоящие вокруг алтаря, протягивают правые руки к кубку, который теперь находится в центре алтаря.

Мой отец первым порезал ножом большой палец. Он проводит им по краю кубка и даже не морщится, ни разу. Ни, когда лезвие вонзается в его плоть, ни, когда он прижимает свежую рану к оловянному краю.

Следующим нож достаётся отцу Дина. Затем отцу Джексона. Дедушкам, дядям и, наконец, Дину, который стоит справа от меня. Каждый из них сделал то же самое, надрезав подушечку большого пальца и проведя ею по краю чашки.

Дин без колебаний делает то же самое. Он даже не вздрагивает. Его глаза холодны как лёд, когда он размазывает кровь по остальным пятнам, а затем протягивает нож мне.

Какого хрена? Я не был готов к этому. Все мысли о ритуальном трахе вылетели у меня из головы. Я ненавижу боль. Мне нравится причинять её другим, особенно в эмоциональном плане, но я не люблю её получать. Весь смысл правления в том, чтобы не испытывать боль, по крайней мере, я так думал. Но они ждут, и я знаю, что, если и есть что-то, что мой отец по-настоящему ненавидит, так это когда его заставляют ждать. Особенно когда это важно.

Я не уверен, что для него есть что-то более важное, чем то, что происходит здесь сегодня вечером.

Мне приходится бороться с собой, чтобы не поморщиться, когда я прижимаю нож к подушечке большого пальца, провожу им по плоти и наблюдаю, как она раскалывается вслед за лезвием, а на сверкающем серебре проступает кровь. С трудом сглотнув, я протягиваю руку, надеясь, что она не дрожит, когда провожу большим пальцем по краю бокала, и алая жидкость сливается с остальными и стекает по краям.

Я передаю нож Джексону.

— Вы, должно быть, издеваетесь надо мной, мать вашу. — Его голос сух и саркастичен, и я напрягаюсь. Заткнись на хрен, мне хочется зашипеть. Но я этого не делаю. Я молчу, ожидая ответа отца.

— Не смей насмехаться над священным ритуалом. — Его голос низкий, угрожающий, в нем слышится явное предупреждение. — Смешай свою кровь с кровью остальных семей, или ты будешь отлучён от этого места и этого города навсегда.

Воцаряется тяжёлое молчание, отягощённое важностью того, что он только что сказал. Отказ Джексона означал бы, что он будет отстранён не только от ритуала, от своего места рядом со мной и от борьбы за власть в этом городе, но и полностью. Станет изгоем, которому никогда не разрешат вернуться.

Никто из нас не осознавал, что сегодняшний вечер имеет такое значение, но, думаю, мы должны были об этом подумать.

— Вот дерьмо, — бормочет Джексон. Он бесцеремонно проводит лезвием по большому пальцу, кровь тут же выступает и стекает по пальцу. Протянув руку, он проводит лезвием по краю, его челюсть сжата. Совершенно очевидно, что всё это доставляет ему неудобство, даже больше, чем любому из нас. Я не могу не задаться вопросом, почему. Это потому, что его семья так редко имела здесь реальную власть? Или потому, что он на самом деле этого не хочет?

Мой отец протягивает руку, поднимая кубок обеими руками.

— Когда наша кровь смешается, выпьем из священной чаши и навеки свяжем себя обрядами и законами этого города и этих семей. Пусть кровь Сент-Винсентов, Блэкмуров и Кингов коснётся наших губ, и знайте, что вам присягнули на верность, отныне и до тех пор, пока наши кости не обратятся в прах.

— Отныне и до тех пор, пока наши кости не обратятся в прах, — вторят остальные, когда мой отец поднимает кубок и пьёт.

У меня такое чувство, будто я во сне. Я смотрю, как он опускает его, его губы перепачканы вином и кровью, и протягивает отцу Дина.

— Отныне и до тех пор, пока наши кости не обратятся в прах. — На этот раз наши голоса сливаются, Дин говорит чётко и громко, я немного неуверенно, Джексон бормочет что-то себе под нос. Это повторяется с каждым глотком, когда бокал переходит из рук в руки, пока, наконец, он не оказывается в руках Дина.

Он делает большой глоток, и наши голоса звучат всё громче, заполняя маленькое пространство пещеры.

— Отныне и до тех пор, пока наши кости не обратятся в прах.

Я должен сделать глубокий вдох, когда мне передают кубок. Я не брезглив, но что-то во мне противится, совсем немного, прикасаться губами к кубку, обагрённому кровью нескольких других людей, членов моей семьи или нет. Но я знаю, что выбора нет. И, в конце концов, что значит немного крови между членами семьи и друзьями?