Непостоянные величины. Страница 29

Опаснее всего, когда тебя напрямую вводят в заблуждение. Как на педагогике, например. Очередная очевидность, ставшая для меня откровением: педагогическое, вне всякого сомнения, словосочетание «трудный подросток» лишено смысла, потому что подростки не делятся на простых и трудных. Все они трудные, а иные еще труднее. Простых людей вообще не существует. Простой человек – тот, с чьими тараканами ты имел счастье разминуться.

Учительствовать мне скорее нравится. Вести уроки интереснее, чем заниматься околоучебной поденщиной, да и времени последняя отнимает ого-го. Как пример, в каникулы нас часами вынуждают заполнять в школе отчеты. Понятия не имею, читают ли их где-нибудь. В конце четверти завуч заставила меня проверить на ошибки все классные работы с начала сентября, а сама не проконтролировала, несмотря на обещание. Так и лежат тетради грудой, ждут Ирины Ивановны.

Я не марксист и даже Фейербахом не увлекаюсь, но в последний месяц все чаще ловлю себя на мысли, что бытие определяет сознание. Бытие отводит мне шесть-семь часов сна в сутки, сознание подстраивается под график. Бытие бьет ключом по голове, сознание выбирает терпимое отношение к такому неучтивому обхождению со мной сил, от меня не зависящих. Бытие сосет соки из сознания и… Впрочем, довольно.

Помимо главного тезиса материализма, меня преследует и диалектика. Я научился кричать, не выходя из себя и не напрягая связок – это плюс. Я привыкаю кричать – это минус. Я снова объясняю вещи простым языком – это плюс. Я привыкаю растолковывать банальности – это минус. Правда, диалектика эта какая-то нарушенная, избирательная. Перехода количества в качество по-прежнему нет, развития – тоже. Какое развитие, если самые продуктивные часы каждый день я трачу не на себя, а на обязательства? В те же минуты, когда остаюсь наедине со своим «я», мне нужно накапливать душевные силы, мне лень читать, узнавать новое, шевелить извилинами. Меня одолевает дрема, когда надеваю наушники или смотрю фильм на ноутбуке.

Я по-прежнему люблю запрокидывать голову и упираться взглядом в небо – синее, бледно-желтое, грязно-сизое, маренговое, любое. И по-прежнему не принимаю лозунгов и девизов.

И вроде ничего жуткого не случилось. У меня не вырос живот, я не угодил в тюрьму, я не живу от попойки до попойки. В интернете не зарабатываю, тоже плюс. Я потерял тебя, однако бывает и страшнее. Только не бей, бывает, честно. Знакомый моего знакомого (пусть будет Коля), который собирался порвать с опостылевшей подружкой, узнал о ее беременности. Засада, верно? Как новообращенный материалист, уверен, что быть с нелюбимым человеком хуже, чем не быть с любимым. Колю съедает настоящее, меня греет прошлое. Картинки из него.

Как правило, вспоминается милая чушь. Как я торопился на лекцию, а ты со смехом вцепилась в мою ногу, чтобы не выпускать из постели. Чуть не оторвала. Или как ты съела тарелку киви и нектаринов на свой день рождения. На стенку лезть охота, как вспомню. Затем шок отступает и накатывает легкая переливчатая меланхолия. С оттенками, полутонами, послевкусием. Кому расскажи об этом, он покрутит у виска и растолкует, что лучшие воспоминания – это первый поцелуй и закаты на крыше, а не тарелка с нектаринами.

Ну и пускай.

Может быть, сама того не ведая, ты бережешь меня от черствости и равнодушия. Мне подчас недостает терпения и воли быть справедливым с учениками. И все же я не отказываюсь от своих принципов – от разнообразия и равенства. Неизвестно, насколько получается им следовать. Если бы надо мной занесли меч и дали последнее слово, я бы сказал, что не учил детей тому, во что не верю сам, и не предъявлял им требований, которые не предъявляю и себе. Слабое оправдание, наверное.

Кира, возвращайся в Москву или домой, пожалуйста. К черту упрямство. Меня оно довело до того, что я фантазирую о плошке с оливковым маслом и о восьмичасовом сне. Это мечты, пригвожденные к земле. Так нельзя.

Возвращайся. К черту обиды и ментальные ранения. Какие бы потери мы ни несли, они не критичны при условии, что мы уцелели физически и не озлобились на мир.

Вдруг ты уже вернулась.

Закодированные послания

11 «А» хлопот доставлял меньше остальных. Хоть и оценки у них выставлялись по полугодиям, а не по четвертям, одиннадцатиклассники себе расслабляться не позволяли. Возникали подозрения, что причина не в любви к литературе, а в аттестате. Лишнюю тройку никто не хотел. В отличие от восьмых классов, где расцветали лень и стихийное непокорство, в 11 «А» перевешивала рассудительность. Здесь Роман не кричал и не прибегал к ухищрениям, дабы подопечные выучили урок.

Серебряный век юные прагматики переваривали с трудом, как блюдо экзотическое, более загадочное, нежели съедобное.

– Роман Павлович, стихи у нас еще долго будут?

– Почему Блок такой мрачный?

– Почему нам надо изучать старших символистов? У них тексты непонятные, потому что они писали для узкого круга, вы сами говорили. Мы же не узкий круг.

Вопросы заставляли поломать голову. Роман, как Соломон, стремился и разрешать недоумение учеников, и удовлетворять требования образовательного стандарта, примиряя личный интерес и необходимость.

– Если откровенно, Гафарова, то изучать старших символистов, равно как и младших, надо ради оценок. Наверное, вы догадываетесь, что чтением стихов вы не заработаете. Да и на собеседовании начальник не станет прикапываться, где умер Бальмонт и как называется третий сборник Брюсова. Так?

– Так, – согласились в классе.

Судя по обращенным к учителю взглядам, школьники ждали продолжения речи.

– Тогда назревает другой вопрос, – сказал Роман. – Почему непонятных символистов включили в школьную программу? Разве не легче вместо них прочесть дополнительно несколько рассказов Горького и Куприна? Тоже классики, только более доступные и ясные.

– Точно, – сказал Митрохин. – Я в библиотечной книжке восемь рассказов Куприна прочел, которые мы не проходили. Про цирк, про море. Лучше бы их разобрали.

– Против такой позиции у меня есть возражение, – сказал Роман. – Заменить одного хорошего автора другим нельзя. Литература, будь она русской, английской, персидской, хоть какой – литература не существует как набор текстов. Предположим, выкинули мы Пушкина, Лермонтова. Тургенева бы пристрелили, а Достоевского повесили. У нас все равно осталось бы по меньшей мере три десятка величайших и совершенных произведений. Однако это заблуждение, поскольку без «Капитанской дочки» не появилась бы «Война и мир», а без Золотого века не наступил бы Серебряный. Поэты и писатели влияют друг на друга. Литература – как древний семейный род.

– Это как?

– Представьте, что живет в Вологде древний семейный род Барцалаповых. Барцалаповы известны солдатами и купцами. Один дед Кузьма выбивается из ряда. Он не солдат и не купец, он вырезает фигурки из дерева и мастерит лебедей из автомобильных покрышек. Странный старик, себе на уме. И тем не менее его фигурки и лебеди славные, красивые. Что теперь? Убрать фото деда Кузьмы из семейного альбома?

– То есть мы должны изучать старших символистов, чтобы лучше знать русскую литературу? – уточнила Гафарова.

– А русскую литературу знать, чтобы иметь по ней высокий балл в аттестате? – добавил Митрохин.

– Получается так. Впрочем, есть и приятный бонус. Чтение стихов, в особенности лирики Серебряного века, способствует тому, что человек приобретает другой угол зрения на мир, видит его через метафоры. Любитель стихов острее ощущает реальность. Для него жизнь не бывает скучной. Она бывает радостной, надрывной, страшной, безобразной, тоскливой, как зеленое болото, но не скучной.

Роман почувствовал, что объяснение туманное. Вероятно, растолковать прелесть стихов можно лишь тем, кто их уже полюбил. А полюбившие в растолковании не нуждаются.

– Разве рассказы и романы не делают жизнь ярче? – спросил Аюпов. – По-моему, наоборот, «Остров сокровищ» в разы мощнее Брюсова.