Инженер Петра Великого 8 (СИ). Страница 19

— Нагрузка — пятьдесят пудов на скручивание, — скомандовал я оператору стенда.

Скрипнув, рычаги натянули цепи. Вал не шелохнулся. Стрелка нашего примитивного силомера замерла на отметке.

— Семьдесят!

Снова скрип, натужный стон механизма. Вал держал.

— Сто! Предельная расчетная нагрузка для цельного!

В ангаре воцаилась тишина. Мастера затаили дыхание. Кулаки Нартова сжались. Рычаги натянулись до предела, цепи зазвенели, как струны. Стрелка силомера дрогнула и поползла дальше, за красную черту. Сто десять. Сто двадцать.

Раздался сухой, резкий треск. Но треснул не вал — чудовищного напряжения не выдержал один из зажимов стенда. Сам же вал остался невредим, тускло поблескивая в свете фонарей.

Восторженный рев мастеров разорвал тишину. Они обнимались, хлопали друг друга по плечам, кто-то даже подкинул в воздух шапку. Я повернулся к Нартову. Он поглаживал еще теплый металл вала, на его лице впервые за последние дни появилась улыбка.

Пока в ангаре не улеглась эйфория и мастера возбужденно обсуждали наш прорыв, я уже просчитывал следующие шаги. Из этого потока мыслей меня вырвал Леонтий Филиппович Магницкий, чьи строгие черты лица смягчил чуть ли не мальчишеский восторг. Он бережно нес в руках небольшой деревянный ящик.

— Петр Алексеевич, с Вашего дозволения, — заявил он торжественным тоном, — хочу явить Вам плоды наших трудов, без чего и новое сердце «Катрины» биться не сможет.

Поставив ящик на верстак, он аккуратно снял крышку. Внутри, на бархатной подкладке, покоились серовато-белые пластины металла и странная конструкция из медных и угольных пластин в стеклянном сосуде с густой жидкостью.

— Вот, — Магницкий с гордостью указал на невзрачные слитки. — «серебряная обманка». Или как Вы его еще именуете — цинк. Я был уверен, что вы вычитали о нем в каком-нибудь немецком трактате. Так вот, перерыв всю библиотеку Брюса, все фолианты по алхимии и металлургии, я не нашел ни единого упоминания! Ни у кого! Вы, Петр Алексеевич, его открыли. Это новый, доселе неведомый науке металл!

Он смотрел на меня с благоговением, явно ожидая, что я подтвержу свое «великое открытие». Оставалось пожать плечами. Пусть считает меня первооткрывателем, так даже лучше.

— Однако есть и худые вести, — продолжил он более деловым тоном. — Его катастрофически мало. Вся уральская руда, что привезли, дала нам лишь несколько фунтов этого сокровища. Хватит на три-четыре батареи, не более. Но, — тут его глаза хитро блеснули, — я поднял все приходные книги от поставщиков Демидова. И нашел! Один из рудознатцев, некий Ерофей Марков, в своих донесениях описывает похожую «свинцовую руду с серебристым отливом». Я уже отправил ему письмо через людей Морозовых. Уверен, мы найдем источник. С этим я разберусь.

Я хмыкнул. Магницкий, сам того не зная, нащупал ниточку к будущим богатствам Урала. Хотя сейчас меня волновало другое.

— Батарея, Леонтий Филиппович? Она готова?

— Готова и испытана, — он с гордостью указал на стеклянный сосуд. — Цинк-воздушная. Ваша идея брать один из элементов прямо из воздуха — это колдовство! Она дает стабильный и мощный ток, а весит вдвое меньше любой другой, что мы могли бы создать, судя по вашим записям. Мы получили кровь для нашей машины.

Он был прав. Источник питания мы создали — мощный, опережающий эту эпоху на два столетия. Но дальше начиналась территория компромиссов, где каждая победа покупалась ценой уступки. Наша «кровь» получилась чистой и сильной, но «сердце», которое должно было ее качать, — электродвигатель — оставалось капризным и ненадежным монстром.

Я подошел к испытательному стенду, где на станине был закреплен его прототип. Даже сейчас, неподвижный и холодный, он выглядел как клубок проблем.

Если батарея стала нашим химическим прорывом, то двигатель — памятником механическим ограничениям эпохи. За неимением легких и сильных постоянных магнитов, пришлось использовать тяжелые электромагниты: массивные железные сердечники, обвитые километрами медной проволоки. Значительная часть драгоценной энергии чудесных батарей теперь уходила не на вращение винтов, а на создание магнитного поля. Двигатель неминуемо должен был греться и пожирать ток, как ненасытный зверь, снижая общий КПД до удручающих величин.

А обмотка якоря? Сотни метров тончайшей медной проволоки, каждую жилку которой приходилось вручную покрывать лаком на основе нашего же «резиноида». Один дефект, один пузырек воздуха, одна микротрещина — и короткое замыкание превратит двигатель в бесполезный, дымящийся кусок металла.

Однако главной его ахиллесовой пятой стал щеточно-коллекторный узел. Нартов совершил чудо, выточив медные ламели коллектора с ювелирной точностью. Но щетки! За неимением графита их пришлось делать из подпружиненной бронзы, и это стало нашим проклятием. При пробном пуске они страшно искрили.

— Каждая вспышка — потерянная энергия и медленная смерть для всего узла, — глухо произнес подошедший Нартов. Он, как никто другой, понимал всю ущербность нашего творения (с учетом того, что я ему рассказывал о некоторых видах батарей, принципиально мощнее). — Он будет перегреваться, его будет клинить от металлической пыли. Капризная барышня получилась.

— Вот именно поэтому мы не можем пускать ее на бал без присмотра, — ответил я, постучав пальцем по чертежу. — Безопасность превыше всего. Андрей, я хочу, чтобы весь щеточный узел был заключен в герметичный медный кожух. С прокладками из «резиноида». Пусть искрит внутри, сколько ему влезет, но ни одна искра не должна вырваться наружу. Либо же направить все это вниз, подальше от конструкции «Катрины». Раз не можем устранить опасность, мы ее локализуем.

В этом и заключался компромисс. Мы не могли создать хороший двигатель, поэтому создали для него идеальные условия. Мощнейшая батарея компенсировала его прожорливость. Оболочка с горячим воздухом, делала аппарат «почти невесомым», снимала с него избыточную нагрузку. А роль двигателя была в точности, а не силе.

— Запомните, — сказал я, обращаясь и к Нартову, и к Магницкому. — Наша задача — не бороться с ветром, а помогать ему. Подруливать. Разворачиваться на месте, чтобы выбрать более удачное воздушное течение. Этот двигатель — рулевой на паруснике, а не гребец на галере Ему нужна послушность.

Вся наша «Катрина-3» была победой системного подхода, хрупким балансом прорывов и компромиссов. Надежный вал, гениальная батарея, капризный, но укрощенный двигатель и относительно простая система управления.

— Решение неоднозначное, — произнес Магницкий, глядя на чертеж защитного кожуха. — Но, боюсь, иного пути нет.

Я согласился.

Утром следующего дня мой кабинет превратился в ставку военного совета. За длинным столом, заваленным картами и донесениями, собрался весь цвет моего маленького государства: бледный Алексей, державшийся прямо; Андрей Нартов; Леонтий Магницкий; поручик Дубов. Чуть поодаль, у окна, стояла Изабелла. Сегодня она была здесь не как переводчица, а как глава Сводной палаты, мой главный аналитик. И, судя по всему, не только в этой роли.

Не успел я и рта раскрыть, как дверь отворилась и адъютант ввел капитана де ла Серду. Без шпаги, в простом камзоле, испанец выглядел постаревшим, хотя и не сломленным. Он остановился у порога.

— Я просила его впустить, Петр Алексеевич, — тихо сказала Изабелла, не оборачиваясь.

Вслед за ней поднялся Алексей.

— Капитан выполнял мой приказ, — хмуро произнес он. — Если кто и виновен в нарушении, то это я. Прошу вернуть ему шпагу и должность. Он нужен нам.

Я смотрел на старого испанца. Ни один мускул не дрогнул на его лице в ожидании моего решения. Заступничество царевича и молчаливая просьба в глазах Изабеллы — сильный ход. Но дело было не в них. Да, де ла Серда ошибся, его верность делу сомнений не вызывала. А в преддверии всего, что сейчас происходит на юге, разбрасываться такими людьми — непозволительная роскошь. И все же поступок испанца проел в моем доверии брешь. Он выбрал титул, а не меня. Все же нужно найти способ вытащить от Демидова Ушакова. Тот бы такой ошибки не совершил. Ушаков проверен временем, во всех смыслах этого понятия.