Личное дело господина Мурао. Страница 7

Я вынула из пишущей машинки помятый лист, заправила новый и начала перепечатывать текст госпожи Имаи.

…Конечно, американец, который принес рукопись, – это просто курьер, думала я, стуча по клавишам. Но насколько высоким должен быть статус того, кто отправил офицера оккупационной армии в качестве посыльного? Кто мог быть этим человеком?

Из всех знакомых с высоким положением я вспомнила только господина Иноуэ, господина Мурао и Сэйдзи, журналиста из «Киото Симбун» [21] . Но последнего, как и начальника, можно исключить: они ничего не знают о расследовании и не имеют причин меня пугать… как, впрочем, и господин Мурао. К тому же он пишет совершенно иначе: ему бы просто не удалось создать нечто столь неуклюжее. Хорошие писатели, как он, умеют менять стиль повествования и голоса персонажей, но их собственный стиль всегда прослеживается. Это похоже на попытку изменить почерк. Даже если вы обычно пишете аккуратно и стараетесь запутать кого-то небрежными иероглифами, опытный человек все равно распознает руку профессионала. Нет, это точно не Мурао.

Размышляя о том, как смена стиля письма похожа на изменение почерка, я смотрела на аккуратные иероглифы госпожи Имаи – той самой, которая присылала мемуары. Ведь ей уже за девяносто, а для такой каллиграфии нужны острое зрение и уверенная рука!

В то время, – писала госпожа Имаи, – мы жили у границы, той самой, около которой распяли христианских мучеников.

Я печатала и размышляла, кто еще может знать о расследовании. Хидэо. Да, Хидэо. При нашей единственной короткой встрече он показался мне порядочным человеком, но полагаться на первое впечатление было рискованно. Мог ли он сделать это? Технически, конечно, мог, но зачем ему это?

В этот момент я отвлеклась и вернулась к тексту. «Мы жили у границы…» – что-то в этой фразе показалось мне странным. Господин Иноуэ услышал, что я перестала печатать, и поинтересовался, в чем дело.

– Я не совсем понимаю, – призналась я. – Госпожа Имаи пишет, что они жили у границы, но у какой? Я точно знаю, что до войны она никогда не покидала Японию и даже не выезжала из Нагасаки. Может, она имела в виду, не знаю, береговую линию?

Господин Иноуэ задумался, подошел к моему столу и взглянул на рукопись.

– А! – наконец сказал он. – Здесь не про границу, а про церковь.

Я снова посмотрела на иероглифы.

– Но ведь написано именно «граница», – удивилась я.

– Конечно, – подтвердил он, – но пишет это не сама госпожа Имаи, а ее внучка, записывающая под диктовку. Видимо, она неправильно поняла [22] . Если бы она хоть немного знала историю или географию, то так не написала бы. Ты правильно сделала, что спросила.

– Спасибо, господин Иноуэ.

Теперь стало понятно, почему у пожилой госпожи Имаи такой аккуратный почерк, хотя она уже утратила силы и зрение! Оказывается, это иероглифы ее внучки. Одна загадка разрешилась.

Но едва я снова погрузилась в перепечатку, как мысли вернулись к рукописи. Если за госпожу Имаи писала внучка и я заметила ошибку, то почему кто-то другой не мог написать текст за настоящего автора? Может, не под диктовку, но по указанию? В таком случае вычислить настоящего автора становилось почти невозможно.

А могла ли это быть Наоко? Логично сначала заподозрить преступника. Однако, обдумав эту версию, я решительно отбросила ее. Хотя я и не знала, как выглядит Наоко, господин Мурао должен был помнить. Если бы Наоко подслушивала разговор в рекане, он бы ее узнал.

Тем не менее, кто бы ни был автором, ему понадобилось меньше суток, чтобы написать этот текст. Может, рукопись вовсе не связана с расследованием и все это просто совпадение?

Хотя я очень люблю свою работу, в тот день мне было трудно дождаться окончания дня. Все мысли были заняты тем, как скорее найти офицера, который принес рукопись. Я не ожидала, что он сразу расскажет, кто попросил его выполнить роль посыльного, но надеялась получить хоть какую-то зацепку.

Однако была одна проблема: я почти не знала английского языка. В детстве я говорила на немецком, а благодаря еврейской гувернантке еще немного на идише. Гости общались тоже в основном на немецком, но еще немного на русском и на французском – их я тоже успела освоить. Книг на этих языках у нас было много, и часть из них я привезла с собой в Японию. Среди них были Достоевский, Тургенев, Беккет, Майринк, Камю, Ибсен и другие; всего почти сто изданий, составлявших мое наследство и сокровище. Английский же не был родным ни для кого из моего окружения, поэтому я так и не выучила его – ни в детстве, ни за годы американской оккупации. Однако я надеялась, что у офицера будет переводчик.

Я подошла к воротам фабрики, о которой говорил господин Иноуэ. Раньше я замечала, что здесь часто курят американцы, бегают мальчишки-посыльные, заходят и выходят местные чиновники в европейских костюмах. Но сейчас у ворот не было ни души.

Может, это и к лучшему. Стоило вернуться домой, все обдумать, а потом уже расспрашивать. Жаль только, что размышлять придется в одиночестве. Мысль о том, что автором рукописи мог быть Хидэо, не давала покоя, как заноза, и я не хотела делиться этим с Кадзуро. Ведь он наверняка станет защищать друга, смеяться над моими подозрениями, а может, даже расскажет все самому Хидэо. Нет уж, не стоит.

Я развернулась и пошла к станции, но потом обернулась, чтобы убедиться, что с территории фабрики никто не выходит. У ворот по-прежнему было пусто. В этот момент, поворачивая голову обратно, я столкнулась с человеком в форме.

Это был советский офицер. Он явно заметил, что я интересовалась фабрикой.

– English? – спросил он. Я покачала головой, и он продолжил: – Deutsch?

Хорошее знание немецкого или тем более русского могло вызвать вопросы. Офицер, скорее всего, начал бы выяснять, кто я такая. Любое развитие событий пугало меня. Либо он узнает о моих родителях-эмигрантах, либо местным властям не понравится мое общение с советским военным. Конечно, меня привезли в Японию ребенком, и я не должна отвечать за то, кем были мои родители и чем они занимались. Но европейская война показала, что никому до этого нет дела: тебя могут ненавидеть, арестовать или убить просто за место твоего рождения.

Пауза затянулась, и я поняла, что нужно что-то ответить. Неожиданно для самой себя я сказала:

– Jiddisch.

Теперь офицер точно запомнил меня. Встретить здесь кого-то, говорящего на идише, было почти невероятно. Хотя идиш и немецкий похожи, и знание одного могло бы объяснить понимание другого, все равно это выделяло меня. Я подумала было отказаться от разговора и вернуться позже, когда у ворот будут американцы, но быстро поменяла решение. Чем меньше я буду здесь появляться, тем лучше. Поэтому я добавила:

– Ein wenig Deutsch, – и, изображая, что плохо знаю немецкий и путаю его с идишем, объяснила, показывая на дверь редакции: – Ich arbeite dortn. Ein Ofitsir bringt mir das. Wer? Bite [23] .

Офицер еле заметно поднял брови, но ответил на сносном немецком:

– Ein Mädchen hat mich gebeten, es zu machen. Sie hat mir dafür etwas Geld angeboten. Ich habe abgelehnt. Ein Amerikaner hat dem Mädchen das Manuskript genommen… verstehen Sie mich, oder? Möchten Sie, dass ich es herausfinde? [24]

– Ja, bitte, – сказала я и, желая побыстрее завершить разговор, попрощалась: – Auf Wiedersehen [25] .

Офицер кивнул и пошел к воротам. Он был молодым, чуть старше меня, но, вероятно, уже участвовал в войне: говорят, в Советском Союзе многие подростки приписывали себе несколько лишних лет, чтобы попасть на фронт…

Вечером, убрав посуду после ужина, я села дочитывать рукопись. Если сюжет и стиль были ужасными, то к грамотности и словарному запасу автора претензий не возникало. Казалось, текст написал человек с ограниченным воображением, но хорошо образованный и владеющий каллиграфией. Я решила, что автор, вероятно, из бедной семьи. Учился он, видимо, усердно, но за пределами учебной программы читал только дешевые бульварные романы.