Личное дело господина Мурао. Страница 3
– Тетя Кеико на самом деле приходится мне двоюродной бабушкой. А во мне только четверть японской крови. В остальном я… нет, лучше расскажу по порядку.
В седьмом году Мэйдзи [9] у моего прадеда Арисимы Сэдэо, владельца небольшого бумажного производства, родился сын Кеиити, а еще через два года – дочь Кеико. Дела шли хорошо; скоро на фабрике стали выпускать веера и кусудамы [10] . В Российской империи такие вещички находили занятными, и в двадцать четвертом году [11] прадед отправился туда для заключения торговых договоров. С собой он взял сына. Сэдэо планировал передать ему фабрику через несколько лет, поэтому старательно обучал Кеиити делу и даже настоял, чтобы тот хоть немного научился говорить по-английски и по-русски: для торговли это было время планов и надежд. В этой поездке Кеиити встретил пятнадцатилетнюю дочь одного из торговых партнеров отца – и они, как вы догадываетесь, полюбили друг друга.
– Как к этому отнесся господин Арисима? И отец девушки? – спросил Мурао.
– Точно не знаю, но со слов тети могу предположить, что обе семьи находили в этом и плохое, и хорошее. В любом случае, они договорились так: если молодые люди в течение трех лет не передумают связать свои судьбы, то так тому и быть. И они не передумали. Все это время они переписывались, а Кеиити еще дважды приезжал в Санкт-Петербург по торговым делам. Через три года девушка вместе с отцом прибыла к японским берегам. Это было непростое решение: здесь уже шла война с Китаем, отношения с Российской империей тоже накалялись. Невеста Кеиити прожила здесь еще два года, изучая язык и культуру страны, где ей предстояло остаться. Ее отец тем временем воспользовался ситуацией: наладил ввоз в Японию российских масел и хорошо заработал на этом. Через два года после заключения брака появился мой отец Арисима Рен, потом еще две девочки – их имен я не знаю. А в тридцать седьмом [12] началась русско-японская война.
Им всем пришлось принять тяжелые решения. Мой прадед, тот, который был торговцем, забрал дочь с внуками и уехал в Российскую империю – так ему показалось безопаснее. Кеиити остался: как японский подданный, он должен был воевать за свою страну. На этой войне он и погиб. Но бабушка говорила, что все были готовы к такому исходу. Замуж она больше не вышла, жила в Санкт-Петербурге, растила детей одна. Тетя Кеико на войне потеряла не только брата Кеиити, но и мужа. От него у тети остался сын Изаму.
В девятнадцать лет мой отец уехал из Петрограда в Прагу. Там из Рена он превратился в Райнера. Связь с бабушкой и сестрами, которые отказались покидать Советский Союз, прервалась, и сейчас я ничего не знаю об их судьбе. Чуть позже отец вместе с товарищем основал небольшую газету для эмигрантов. Там же, в эмигрантской среде, он встретил мою мать – наполовину немку, наполовину русскую, – и в пятом году Сева [13] родилась я. За полгода до моего рождения умерла чешская певица Эмилия Киттлова, с которой были знакомы мои родители, – я получила имя в ее честь.
Потом, как вы знаете, в Европе настало непростое время. Когда мне было восемь, мы с родителями и несколькими товарищами отца отправились в Маньчжурию и прожили там где-то полмесяца. После этого все они должны были отбыть в Харбин, а за мной приехал сын тети Кеико. Отец попросил его позаботиться обо мне: ему почему-то казалось, что в Японии будет безопасно. Теперь, конечно, об этом смешно думать.
– Ваш отец был в отряде «Асано» [14] ?
– Этого я не знаю. По крайней мере, туда вроде бы попали его товарищи, которые приехали в Харбин вместе с нами. Несколько лет назад я разыскала остатки пражской редакции моего отца и из переписки с ними узнала о смерти родителей. Мне точно известно, что они приехали работать в типографию при Бюро по делам российских эмигрантов, а дальше… Дальше история темная: то ли отец почему-то принял участие в боевых действиях, хотя и не собирался, и погиб в бою при Халхин-Голе, то ли его застрелил какой-то советский разведчик в Харбине. Мне писали разное. А мать убили в то же время – прямо дома.
– Соболезную.
– Ничего. Это было давно, и, стыдно признаться, я их не очень-то помню. В Праге они вели светскую жизнь – то их вообще не бывало дома, то они терялись среди многочисленных гостей, русских эмигрантов. Я так мало общалась с родителями, что первые мои слова были на идише: моя гувернантка, еврейка, не говорила на чистом немецком. На самом деле я боюсь открыто рассказывать обо всем этом, понимаете? Слишком много всего во мне намешано. Не время сейчас быть… мной.
Те две недели в Маньчжурии я помню не очень хорошо – только ту ночь, когда за мной приехал дядя. Отец разбудил меня и попросил собраться как можно тише, чтобы не проснулась мать. Наверное, не хотел лишних слез, хотя разразился такой ливень, что нельзя было и переговариваться шепотом, а сборов-то подавно не было слышно. Потом мы ехали через весь Харбин до железнодорожной станции, где отец передал меня дяде – и больше уж я никогда не видела родителей.
Мы подходили к нашему с тетей дому, и я замедлила шаг у калитки.
– Через трое суток, поздней ночью, мы прибыли в Редзюн [15] – и там я впервые увидела море. Черное. Тревожное. Звенящее корабельными цепями.
– И вот вы здесь, – закончил за меня Мурао.
– Да, и вот я здесь. Теперь вы понимаете, почему я стараюсь как можно меньше бросаться в глаза, ношу традиционное платье и представляюсь Эмико, а не Эмилией. Я считаю, мне очень повезло, что меня взяли на работу в такое место, где, казалось бы, должны работать люди, для которых японская история и японский язык – родные.
Мурао согласился:
– Десять лет назад это было бы невозможно. Но сейчас такие сотрудники, как вы, показывают господам из Соединенных Штатов, что национализм побежден.
– Вы хотите сказать, что после снятия оккупации меня уволят?
Раньше я не думала об этом, и такая мысль меня встревожила. А ведь Мурао прав: может быть, есть какие-то негласные правила, по которым каждое предприятие обязано принять на работу сколько-то гайкокудзинов [16] ? Тетю в городе знали и уважали, а про меня говорили, что я «дочь ее племянника от какой-то немки». О том, что у обоих моих родителей была русская кровь, никто не знал. Но если узнают? Чем это обернется для меня после того, как отсюда уйдут люди с Запада?
– Нет-нет, я не это имел в виду. Не волнуйтесь, Эмико. Если будут какие-то проблемы, мы с вами что-нибудь придумаем. – Господин Мурао улыбнулся и едва заметно поклонился. – На этом попрощаюсь с вами: мне нужно идти.
– До свидания, господин Мурао. Спасибо, что проводили.
Мне не понравились слова о том, что мы что-то придумаем: получается, теперь между нами возникли какие-то договоренности на неясных условиях. Я стояла у калитки, глядя, как писатель удаляется, готовая немедленно скрыться, если он обернется.
Но он не обернулся.
Глава вторая
Бесшумно открылась дверь дома, и во двор вышла тетя Кеико.
– Кто это тебя провожал?
– Это господин Мурао, писатель. Ты, кажется, не читала его книг, но наверняка слышала. Он автор «Секретов бамбуковой рощи» и «Писем из Киото». Ведет у нас книжный клуб.
– Да, что-то припоминаю.
Я не особенно боялась, что тетя начнет выговаривать мне за компанию малознакомого мужчины. Во-первых, это все-таки был уважаемый человек, местная знаменитость. Во-вторых, молодость тети Кеико пришлась на эпоху Тайсе, когда девушки вели себя даже смелее, чем сейчас, – и в свои семьдесят два она сохранила свободные взгляды на отношения. А в-третьих, и это главное, она помнила: в раннем детстве я воспитывалась в Европе, среди других нравов, и с этим было уже ничего не поделать.