Я – Товарищ Сталин 4 (СИ). Страница 15

Кэндзи, чувствуя, как кровь стучит в висках, кивнул.

— Это любопытно, Масато-сан. Очень любопытно. Он сделал паузу, словно задумавшись. — А кто эти генералы? Неужели сам Араки сомневается? Или кто-то помельче?

Масато отмахнулся, едва не опрокинув бутылку.

— Араки? Нет, этот как тигр, готов рвать всех подряд! Он рассмеялся, но смех перешёл в кашель. — Это другие, Кэндзи. Люди, которые видели войну не только на картах. Один, скажем, с севера, говорил, что Маньчжурия уже высосала нас досуха. Другой, из старой школы, считает, что императору нужна торговля, а не война. Но их не слушают. Тодзио и его свора орут громче всех.

Кэндзи, наливая сакэ, сказал.

— А Хирота? Ты же видишь его бумаги. Он за мир, да?

Масато, допив чашку, посмотрел на Кэндзи, его глаза были мутными, но тревожными.

— Хирота⁈ Он как лиса, Кэндзи. Хочет мира, но на своих условиях. — Он наклонился ближе. — Я видел его письма. Пишет в Берлин, Лондон, даже в Москву. Пытается уговорить всех, чтобы войны не было. Но генералы смеются, называют его слабаком. А я? Пишу, что велят, и пью, чтобы забыть.

Кэндзи похлопал Масато по плечу, разряжая напряжение.

— Масато-сан, ты прямо поэт, когда выпьешь. — Он рассмеялся. — Может, тебе писать статьи вместо меня? Про генералов, про Хироту… читатели бы ахнули!

Масато, хихикнув, покачал головой, его очки окончательно сползли.

— Статьи? Кэндзи, если я напишу правду, Кэмпэйтай будет здесь через час! — Он поднял чашку. — За Японию, Кэндзи! Но не за тех, кто тащит её в пропасть!

Кэндзи, подняв чашку, кивнул.

— За Японию, Масато-сан.

Он сделал глоток.

— Но если не все генералы хотят войны, кто решает? Тодзио? Император? Или кто-то ещё?

Масато, допив сакэ, откинулся назад, его лицо стало серьёзнее.

— Решает? Никто, Кэндзи. Это как буря — началась, и никто не знает, как её остановить. — Он вздохнул.

— Тодзио орёт громче всех, но есть те, кто шепчет за его спиной. Я видел бумаги… планы на Монголию, Владивосток, Пекин. Но есть и письма о мире, о торговле, о том, чтобы не злить русских и американцев. Один генерал написал Хироте: «Война — это конец Японии». Но такие голоса в меньшинстве.

Кэндзи, чувствуя, как сердце бьётся быстрее, налил ещё сакэ.

— Письма о мире? Интересно. — Он сделал паузу. — А что за планы? Монголия, Владивосток… есть даты, имена?

Масато нахмурился, его взгляд стал подозрительным.

— Кэндзи, ты слишком любопытен. Он покачал головой, но, допив чашку, расслабился.

— Ладно, скажу. Планы на Монголию — лето 1937. Пекин — Тодзио хочет взять к осени 1937. Владивосток — мечта Араки, без дат. Но я тебе этого не говорил, Кэндзи. Если Кэмпэйтай узнает, мне конец.

Кэндзи, кивнув, улыбнулся успокаивающе.

— Масато-сан, я могила. — Он поднял чашку. — Просто разговор друзей за сакэ. Никто не узнает. За мир, чтобы Япония жила вечно.

Масато, улыбнувшись, поднял чашку.

— За мир, Кэндзи. Если бы все были как ты, мы бы пили сакэ, а не считали танки.

— Масато-сан, ты прав, — сказал Кэндзи, ставя чашку. — Лучше пить сакэ, чем воевать. Но если Хирота за мир, почему его не слушают? Он же премьер.

Масато, неловко наливая сакэ, горько рассмеялся.

— Хирота. Он как рыбак в шторм, пытается удержать лодку. Армия сильнее, Кэндзи. Они не слушают премьера, у них свои амбиции. Император молчит. Я слышал, он не хочет войны, но кто его спросит? Мы все пешки, Кэндзи. Даже Хирота.

Кэндзи, коснувшись края чашки, улыбнулся.

— Но даже пешка может изменить ход игры, если знать, как ходить. Ты видел что-то ещё, Масато-сан? Письма, имена тех, кто за мир?

Масато замолчал, его лицо стало серьёзнее, хмель отступал.

— Кэндзи, ты лезешь в пекло, — сказал он, но махнул рукой. — Есть генерал с Хоккайдо. Писал Хироте, что война с русскими — это самоубийство. Это всё, Кэндзи. Не спрашивай больше, а то я подумаю, что ты из Кэмпэйтай!

Кэндзи рассмеялся, поднимая чашку, чтобы скрыть волнение.

— Масато-сан, я просто журналист, который любит слушать. Лучше говорить о сакэ. Откуда этот напиток?

Масато, расслабившись, улыбнулся.

— Из Киото, Кэндзи. Лучший в Токио. Пей, а то я всё выпью! — Он рассмеялся. — Знаешь, иногда я думаю, лучше бы я был рыбаком, как мой отец. Ловил бы рыбу, смотрел на море, пил сакэ. А не писал бы эти проклятые бумаги.

Чайная постепенно пустела, шаги посетителей гулко звучали на деревянном полу. Старик с сямисэном закончил мелодию, его пальцы замерли. Кэндзи помог Масато подняться. Тот шатался, но улыбался, бормоча о сакэ и море. Кэндзи вывел клерка на улицу, где снег падал гуще, а фонари отбрасывали жёлтые пятна на мостовую.

— Кэндзи-сан, ты хороший парень, — пробормотал Масато, опираясь на его плечо. — Не лезь в эти дела, слышишь? Генералы, планы… это не для нас. Пиши статьи, пей сакэ, живи спокойно.

Кэндзи, улыбнувшись, кивнул, но его мысли были далеко.

— Конечно, Масато-сан. Пойдём, я помогу тебе добраться домой.

Они шли по узким переулкам Асакусы, где запах жареной рыбы и мисо смешивался с холодным ветром. Кэндзи довёл Масато до его дома, где голос жены доносился из-за сёдзи. Масато, пробормотав что-то невнятное, исчез внутри. Кэндзи, поправив шляпу, пошёл к себе, его шаги хрустели по снегу.

Дома Кэндзи зажёг лампу, её свет осветил татами и потёртые сёдзи, пропахшие сыростью. Он сел у стола, достал шифровальную книжку и написал: «Монголия — лето 1937. Пекин — осень 1937. Генералы против милитаризации, имена неизвестны». Он остановился, глядя на снег за сёдзи. «Если Кэмпэйтай найдёт это, мне конец. Но если не передать, Японии конец».

Кэндзи лёг на татами, но сон не шёл. Он думал о Масато, его пьяном разговоре, о генералах, которые хотят мира, о Хироте.

Аддис-Абеба, 21 марта 1936 года

Аддис-Абеба просыпалась под палящим солнцем, которое поднималось над холмами, покрытыми акациями и сухой травой. Улицы, узкие и пыльные, гудели от жизни: абиссинские воины в белых шалях, с винтовками на плечах, шагали мимо женщин, несущих кувшины с водой, их яркие одежды мелькали в толпе, как пятна краски. Дети босые, с громкими криками гонялись за курами, а воздух, пропитанный запахом жареного кофе, специй и пересохшей земли, был тяжёлым и давящим. Вдалеке, у рынка, торговцы выкрикивали цены на зерно и коз, их голоса смешивались с рёвом мулов и скрипом тележек. Над городом висела напряжённость: война с Италией, начавшаяся в прошлом году, оставила следы — разрушенные стены, лица, полные тревоги, и слухи о наступлении Грациани, чьи войска стояли в Асмэре.

В старом здании с глиняными стенами и потемневшей деревянной крышей, где содержали Лоренцо ди Сальви, было душно, несмотря на открытые окна с решётками. Полковник, связанный, с синяками на лице и красными полосами от верёвок на запястьях, сидел на каменном полу в тесной комнате. Его тёмные глаза, горящие гневом, смотрели на трещины в стене, а мысли кружились вокруг одного: «Грациани не бросит меня. Но чего хотят эти русские? Планы? Секреты? Я не сдамся». Дверь скрипнула, и вошёл Григорий Волков, советский агент, высокий, с жёсткими чертами лица и выгоревшей на солнце кожей. Он бросил взгляд на Лоренцо и сказал на итальянском, его голос был ровным, но с едва заметной насмешкой:

— Полковник, вы всё ещё думаете, что Муссолини спасёт вас? Ваши войска в Асмэре, а вы здесь. Пора говорить. Планы Грациани, численность войск, маршруты.

Лоренцо, стиснув зубы, посмотрел на Волкова:

— Ты зря тратишь время, русский. Я ничего не скажу. Моя страна сильнее чем вы думаете. Грациани найдёт меня, и вы пожалеете.

Волков, усмехнувшись, прислонился к стене, скрестив руки.

— Грациани? Ваш друг занят, полковник. Но если вы так верите в него, подождём. Утро покажет, кто прав.

Дверь снова скрипнула, и вошёл Иван Козлов, второй агент, с винтовкой Мосина на плече. Его лицо, обветренное, с редкой щетиной, выражало усталость. Он бросил взгляд на Лоренцо и сказал Волкову по-русски: