Подлинные мемуары поручика Ржевского. Страница 9

— Да вы что там, ваще озверели, белые гады? — и шустро юркнула в ближайшую яму.

В это время штабс-капитан Шишкин наконец-то закончил настройку, и все с интересом собрались вокруг ожившего телевизора. На бледно-сером экране здоровенный казачина похвалялся: “В бою я теряю много энергии, а полевые кухни отстают. Меня выручает “Сникерс”!” — и лихо отхватывал саблей от батончика бесплатные 10 процентов. Конечно, завершение работы следовало отметить, и мы сдвинули бокалы за победу белогвардейского оружия. По ящику читали поэму. Если не ошибаюсь, что-то про лук, про море, про дубов-ученых. На вирши у меня память не очень. Кажется, там рассказывалось об отлове бродячих котов. Но в стихах это было божественно!

Правда, от близких разрывов по экрану бежали помехи, и полковник стал названивать на батарею, чтобы перенесли огонь куда-нибудь подальше, в глубину расположения красной сволочи. Но толком посмотреть телевизор нам так и не удалось. Изображение вообще исчезло. Наверное, вражья пуля перебила антенну. Штабс-капитан снова вызвал связистов, чтобы обнаружили и устранили повреждение. А поручик Фишкин предложил:

— Господа, ведь вчера в бригаду прислали новый броневик. Не махнуть ли нам вечерком в город по девочкам?

Мы принялись обсуждать этот вопрос, когда доложили, что красная сволочь опять зашевелилась. Выйдя покурить в траншею, на свежий воздух, мы увидели, как красная сволочь опасливо выбирается из своей ямы и подтягивает штаны. Набрав в грудь побольше воздуха и сложив руки рупором, полковник крикнул:

— Эй, красная сволочь! Может, хватит? Сдавайся!

— Не-а, не хочу, — ответила красная сволочь и засеменила к своим окопам.

А мы вернулись в блиндаж и сдвинули бокалы за победу белогвардейского оружия. Фронтовая страда продолжалась…

Глава 4

У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ

/Записки рязанского разведчика в Москве/

А буржуины все сидят и думают: что же это за страна? Что же это за такая непонятная страна? У них уже и отцов изведи, и братьев изведи, а они все равно те же песни поют, те же знамена несут, те же речи говорят, то же думают, и то же делают… /Кажется, кто-то из Гайдаров/

* * *

ЮСТАС — АЛЕКСУ:

АЛЕКС, АУ-У-У-У!!!

ЮСТАС

АЛЕКС — ЮСТАСУ:

НУ ЧЕГО ОРЕШЬ-ТО?

АЛЕКС

* * *

Штирлин проводил разродившуюся Кэт, насобиравшую зачем-то по Москве еще кучу ребятишек, в нейтральную Белоруссию. Лично вывез из города через чекистские кордоны и в Можайске усадил на поезд. Настало время подумать о себе. Эх, с каким удовольствием он тоже маханул бы в сытую, благополучную Беларусь! Но ехать вместе с Кэт и ее оравой, поминутно меняя им пеленки, он не решился. К тому же, назад его звало чувство долга: товарищ Бухарик был должен Штирлину 150 штук, а когда Москва падет, ищи-свищи его…

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ: Бухарик Николай Иванович. Любимец партии. Член КПСС с момента любви партии к нему. Характер коммунистический, во время любви твердый. Хороший семьянин, поскольку вся его семья партийная. Беспощаден к врагам Союза, ревнуя к ним любимую партию. Отличный спортсмен, чемпион Москвы по игре в дочки-матери. В связях, порочащих его, замечен был, но это оказались связи с партией…

На двадцать третьем километре Штирлин свернул с шоссе. Здесь было одно место, удивительно напоминавшее ему родную рязанскую свалку у деревни Храпово. Яма с грязной водой, какие-то автомобильные покрышки, чахлые деревца вокруг. До боли знакомый кусочек пейзажа… Сюда Штирлин приезжал всегда перед трудными решениями. Здесь он отдыхал душой, набирался сил. Вот и сейчас курил, сплевывая в черно-зеленую жижу и полузакрыв глаза. И глубоко дышал, будто стараясь унести в себе частичку этой атмосферы и сохранить ее. Сохранить хотя бы на ближайшие дни. Да, решено, он возвращается в Москву. Возвращается в логово большевизма, чтобы с головой окунуться в закулисные тайны коммунистической агонии…

На дорогах было уже неспокойно. В стороне — то там, то здесь, поднимались к небу столбы дыма. Это Алла Пугачева и Андрей Разин, объявив себя потомками крестьянских вождей и собрав толпы поклонников, громили подмосковные усадьбы. Выруливая на шоссе, Штирлин включил радиоприемник. Программа “Маньяк” передавала новости. В общем-то, все как обычно. “…Прием в Кремле. Вчера товарищ Генеральный Секретарь принял посла Китайской Народной республики за своего шурина… В белогвардейской Рязани торжественно принят Аморальный Кодекс Строителя Капитализма… Подвиг красноармейца Пыркина, который бросился с бутылкой под вражеский танк и перепоил экипаж… Наказ депутату. Жители деревни Верхние-Пипетки наказали розгами депутата сельсовета Марью Задирихину за легкомысленное поведение… Почин меховой фабрики имени номера Восемь, начавшей выпускать в больших количествах упрощенные шапки специально для закидывания врага… Дефициту молока скоро придет конец: для повышения продуктивности принято решение доить не только коров, но и доярок… Зверства дачников, которые, поймав бойцов продотряда, кормят их зелеными яблоками до жестокого поноса…” Одним словом, ничего серьезного. И все-таки в воздухе разливалась непонятная тревога. Штирлин чувствовал ее нутром опытного разведчика. Впрочем, и другими местами, не менее опытными.

Первые реальные подтверждения он увидел в Одинцово. На станции разгружался эшелон беженцев из Балашихи. А на соседней платформе набивался беженцами из Одинцово другой эшелон, отправляющийся в Балашиху. Никто ничего толком не знал, но Москва встретила его картиной разворошенного муравейника. Одни куда-то бежали в панике, другие бежали без паники, третьи спокойно предавались панике и никуда не бежали. От дома к дому носился измученный всадник: и коня нет — пропал конь, и сабли нет — сломалась сабля, и папахи нет — слетела папаха… Колотил в двери подъездов и орал:

— Эй, вставайте! Пришла беда, откуда не ждали!..

Ничего более определенного добиться от него Штирлин так и не смог. Всадник лишь бормотал, что “нам бы день простоять, да ночь продержаться”. К счастью, на соседнем углу маячила знакомая фигура — у своей сломавшейся машины стоял легендарный комдив товарищ Блюхрен и голосовал попутному транспорту. Он как раз отчаянно торговался с владельцем красных “жигулей” и обрадовался предложению Штирлина подбросить до центра. От Блюхрена Штирлин наконец-то узнал, что же произошло на самом деле.

— Согласно запоздалым разведданным, белоказачий корпус в Шатуре вовсе не вымер и никуда не исчез, а просто крупно загулял. Но сегодня утром казаки проснулись и вдруг обнаружили, что в городе и его окрестностях больше не осталось ни капли спиртного…

— И двинулись на Москву? — догадался Штирлин.

— Двинулись?! Рванули, как бешеные! Час назад они очутились уже в Люберцах! Их задержала лишь группа московских мазохистов, помчавшихся навстречу в надежде быть высеченными. А наши части, стоявшие на центральном участке, под Коломной, когда белые вышли им в тыл, тоже побежали… Короче, фронт рухнул!

Теперь происходящее становилось понятным. На Кутузовском предпринимались спешные меры против прорыва конницы — всюду развешивались дорожные знаки с перечеркнутым изображением лошади. За Калининским мостом кипела работа по укреплению Белого Дома. С верхних этажей летел мусор, балки и кирпичи — там по коридорам копали противотанковые рвы. На вопрос, почему Белый Дом признан удобным для обороны, комдив хитро ответил, что два раза в одно и то же место снаряд не попадает. Куда-то пронеслась сотня юных бойцов из муденновских войск, сверкая в воздухе клинками саперных лопаток. А по Садовому кольцу красноармейцы рыли траншеи полного профиля, периодически проваливаясь в метро. Здесь Штирлин высадил Блюхрена, а сам, прежде чем ехать в партийный бункер, решил поколесить по городу.