Код(а). Страница 2

Надежды свет в дыму войны молчит,

И гибнут здесь как люди, так и грёзы.

Под плачущим небом земля укрывает

Тех, кто безмолвно ушёл, не прощаясь,

Кто не хотел упасть на кровать из страданий,

отмеченную этой войной.

Кто считал эти слёзы, что падают в тишине,

Истории, что не успели случиться,

Жизни, которые уже не вернуть?

А что же те, ступившие за край?

Тонувшие, но выплывшие?

– Рай и ад познавшие,

За ту черту шагнувшие,

Где стал нечеловечен человек…

– Они молчат, они в душе мертвы.

Они мертвы.

Когда стихотворение закончилось, в классе повисла тишина. Никто не знал, что сказать. Даже Ли Чжун не пошутил.

Звонок прозвенел неожиданно громко. Ученики начали собирать тетради, но никто не спешил выходить. Мэй Линь стояла у доски, глядя в окно, где по серым крышам стекали последние капли зимней влаги.

Чэнь Ван вышел последним. На лестнице он оглянулся: учительница всё ещё стояла у окна, и её силуэт казался ему частью другого мира – того, где стихи важнее лозунгов, а слова могут быть тяжелее камня.

По пути домой, по пыльным и пока ещё немноголюдным улицам, Чэнь Ван шёл, словно во сне. Мир вокруг был прежним – красные плакаты на стенах, силуэты редких прохожих, знакомый запах уличной еды. Но внутри него что-то изменилось.

Я не знаю, как это случилось. Она заговорила – и воздух сразу стал другим, как будто кто-то открыл окно в другой город, где пахнет не углём, а снегом, где люди говорят на языке, который я только начинаю понимать. Я рисовал её, но это был не портрет, а попытка поймать тень, отблеск, отражение в луже после дождя. Она читала стихи, и каждое слово падало в меня, как капля воды на сухую землю. Я не знал, что можно говорить о войне так – не как о победе, а как о боли, о чужой боли. О боли, которая не проходит. Я хотел спросить, почему она грустит, почему её голос дрожит, когда она говорит о давно умерших поэтах. Но я промолчал. Я всегда молчу, когда хочется кричать. Я вышел на улицу, и дорога была пуста, как будто город вымер. Только вода капала с крыши, и в каждой капле было что-то от её голоса – тихое, упрямое, неотступное. Кап-кап. В детстве я боялся воды – не той, что в реке, а той, что капает с потолка, когда идёт дождь. Мама говорила: «Это дом плачет». Я думал: если дом плачет, значит, он живой. А если живой – значит, ему тоже больно. Кап-кап. Я шёл домой, и мне казалось, что я иду не по улице, а по тонкой нитке, натянутой между прошлым и будущим, между её глазами и моим страхом.

Вечерний ветер Пекина, тот самый, что скоро понесёт совсем иные, яростные крики, уже нес в себе отголоски непривычной мелодии, и Чэнь Ван, тогда ещё сам того не зная, вступил на новую, непонятную ему дорогу, которая не могла не привести его никуда, кроме как к ней, и к той печали, , которая будет сопровождать его всю дальнейшую жизнь.

На следующий день Чэнь Ван не пошел домой. Он задержался у школьных ворот, где дворник подметал прошлогодние листья, а двор медленно пустел, – он знал, что ему надо дождаться её.

Наконец, она появилась. Мэй Линь вышла последней, в том же сером платье, сжимая в тонких пальцах небольшую, неприметную сумочку. Её шаги были лёгкими, почти бесшумными, словно она скользила, а не шла. В её глазах, таких глубоких, сегодня таилась ещё большая усталость. Казалось, она не удивилась, увидев его.

– Учительница Мэй Линь, – окликнул её Чэнь Ван, и его голос прозвучал выше, чем он ожидал. – Позвольте мне проводить вас до дома?

Она остановилась, её взгляд задержался на нём всего на мгновение – в нём не было осуждения, лишь та же странная, едва уловимая печаль, что он видел вчера.

– Спасибо, Чэнь Ван, – тихо произнесла она, и в её голосе звучала едва заметная, но несомненная отстранённость, как вода, что течёт мимо. – Но мне не по пути. Мне нужно ехать на другую работу – на Пекинский автомобильный.

Он кивнул, не зная, что сказать. А она уже шагала к остановке, и её фигура быстро растворилась в потоке прохожих и редких велосипедистов.

Да, Чэнь Ван не пошёл домой. Идти было некуда. Дом стал местом тишины и застывшей боли. Мама, пережившая ужасы Нанкина, теперь жила словно призрак – молчаливая, с глазами, в которых отражались лишь давно минувшие кошмары. После смерти отца, два года назад, она стала ещё более отрешённой, словно нить, связывающая её с миром, истончилась до предела. Она могла часами смотреть в стену, а её любовь к сыну была той тонкой, но прочной нитью, что всё ещё связывала её с реальностью. Сегодня, перед его уходом, она дала ему немного холодного риса и кусочек хлеба, завернув их в старую ткань. Она ничего не сказала, но её руки были внимательными, и как-то особенно нежными, словно она что-то знала.

Чэнь Ван свернул к старой Национальной библиотеке. Её тяжелые двери, повидавшие не одно поколение искателей истины и заблуждений, казались порталом в прошлое. Он надеялся найти там ответы, найти ключи к тому, как привлечь её внимание, как заговорить с ней на том языке, который она понимала – языке поэзии.

В библиотеке пахло старой бумагой и чем-то неуловимо древним, как сама история. Иногда ему казалось, что сквозь этот запах проступает что-то ещё – лёгкая, почти призрачная сладость цветущих слив, будто когда-то, сотни лет назад, здесь был сад, и весенний ветер всё ещё помнит его. Ряды полок, уходящие в сумрак, казались бесконечными, словно они хранили в себе все сказанные и несказанные слова мира. Он бродил между ними, словно потерявшийся в лабиринте, иногда поглядывая себе под ноги – будто боялся наступить на забытую книгу или раздавить веточку сливы.

Всё то время, пока Чэнь Ван бродил между полок, библиотекарь не поднимала глаз, перелистывая страницы «Маленькой красной книжицы». Её губы беззвучно шевелились, будто она повторяла наизусть знакомые цитаты, и казалось, что даже здесь, среди книг, не было спасения от чужих слов.

Несмотря на небольшой тёплый весенний дождь, с улицы иногда доносились выкрики – глухие, как удары в стену:

– Да здравствует председатель Мао!

– Долой старое мышление!

– Ударим по штабам!

Вода капала с крыш, и редкие машины проезжали по полупустой дороге, оставляя за собой длинные, дрожащие отражения. Чэнь Ван смотрел на эти отражения и думал, что, может быть, вся его жизнь – это тоже отражение, тень, или полутень, которую он пытается поймать, но она ускользает, растворяясь в каплях воды и в словах, которые он не решается произнести вслух.

Я не знаю, зачем я ждал её. Может быть, чтобы услышать ещё раз, как она говорит моё имя. Может быть, чтобы идти рядом, даже если молча. Но она ушла – а я остался. Как всегда. На пороге. Между домом и улицей. Между прошлым и будущим. Мама смотрит в окно, как будто ждёт отца, хотя знает, что он не вернётся. Я тоже кого-то жду, только не знаю – кого. В библиотеке пахнет пылью и чужими жизнями. Я ищу её в книгах, в стихах, в чужих строчках, но нахожу только себя – другого, чужого, не того, кем был вчера. Что я нашёл? Только страницы, исписанные чужими мечтами, чужими словами. Всё пусто. Как эта дорога, по которой она уехала, оставив за собой лишь рябь на воде. Моя рука скользит по корешкам. Где ты? Где слова, которые станут моим мостом? Где стихи, что заставят её посмотреть на меня не как на мальчика, а как на равного? Каждая книга – это капля, упавшая в бездну, и я тону, тону в этой бездне. Я – не я. Я – всего лишь отражение в этой бездне. А она… она ушла. Ушла на завод. Там железо. Там шум. Там не бывает стихов. А здесь? Здесь тоже нет. Только пустота.

Он не нашел ничего нового в тот вечер, ничего такого, что могло бы стать его оружием в этой невидимой битве. Но именно тогда, именно там, среди пыли и старых книг, в его голове, появились эти строки «я весь в тебе, я весь с тобой, всё предначертано судьбой, как будто я совсем другой, как будто я совсем чужой, но ведь и ты уже не та…». Они были нечеткими, словно набросок, но уже несли в себе ту печаль и предопределенность, которая спустя много лет сложится в полноценное стихотворение.