Десять тысяч дней осени (СИ). Страница 7

Алмаз снова пожал плечами.

— Я… я… все хотел остановить… — развернувшись, Алмаз посмотрел на Дархана. Посмотрел смело, разумно, — знаешь… надоело тут до чертиков. Этот вечный страх, те вещи, которые мы тут творим… жить неохота… Думал, никогда вас не увижу. А вот ты приехал и как-то загорелось тут снова, — Алмаз ткнул себя в грудь, — да что объяснять. Все равно не поверишь и не поймешь.

Алмаз ушел на кухню. Дархан пошел вслед, крича вдогонку:

— Раньше как-то ты не особо о нас думал. Откуда такая сентиментальность? — Выпалив брату эти слова, Дархан ничего не почувствовал. Стыдно ли Алмазу? Больно? Оставил семью, бросил детей. Шлендрался где-то, пока болела мать. Забил на друзей и родственников. Забыл важные для каждого казаха устои семьи. И, что самое страшное, все находили ему оправдание. Алмазик не от мира сего. Жизнь меняется. Все он делает правильно. Чего правильного то? В тридцать лет — ни семьи, ни карьеры. Дети растут у чужого мужика. Жена… даже язык не повернется сказать, что она бросила его. Сколько ждала, сколько надеялась. На пятом месяцев ее беременности Алмаз решил уволиться. В роддом сноху вез Дархан. Алмазик был на каких-то сратых, никому не нужных курсах в Корее. Сидит теперь вот на кухне. Курит вонючую хрень, глаза грустные делает. А кто виноват? А никто. Судя по шушуканьям родни — все, только ни он. И больше всех — Дархан. Привезет он сейчас брата или нет, сути это не меняет. Закатят пир, поднимут тосты и будут целый вечер судачить про Алмазика, про его прекрасное возвращение и прочить ему великую судьбу и новые авантюры. А он, Дархан, едва не разбившийся на машине из-за всей этой дичи, будет сидеть скромно где-то в углу стола, чтобы какой-то троюродный дядюшка снисходительно сказал: «Ничего, балам, мы тебя тоже любим».

Прежде чем говорить с братом, Дархан осушил ковш воды. Отличная привычка, вода остужала гнев, блокировала все то клокочущее и гнилое, что непременно слетит с языка, если разговаривать в злости. Сделав несколько глубоких вдохов, Дархан зашел на кухню. Брат уже не курил, лишь пил крепкий до невозможности чай. Ну что за казах? Даже не предложил. Не хочет Дархан никакого чая. Но не позвать к чашке брата… Вдохнув еще раз, Дархан поймал взгляд Алмаза и как можно спокойнее сказал:

— Отец очень болен. Он послал меня за тобой, возможно хочет попрощаться. Давай сядем в твой мотоцикл, уедем к отцу. Ну а там делай, что хочешь.

Отставив пиалку, Алмаз сказал:

— Я тебе уже говорил. Отсюда не уехать.

— Допустим. Но мне же надо вернуться к Дамирке, к детям.

— Прости. Ничем не могу помочь.

— Ты… — Дархан с трудом удержался, чтобы не долбануть брата по щеке. Сделав еще несколько вздохов, он снова выпил полковша воды, хотя пить совсем не хотелось.

— Давай хотя бы позвоним папе. Он же волнуется. Пойми, его не станет, ты же… мы же никогда этого себе не простим.

Алмаз ушел куда-то в комнаты. Вынес допотопную кнопочную сотку.

— Вот. Все, что у меня есть. Если поискать, то и адаптер найдется. Да только ничего не получится. Не дозвониться ни отцу, ни вообще кому-то. Ну не веришь мне, позвони. Я поищу зарядку, — Алмаз так и остался с протянутой рукой, на которой покоилась сотку. Подумав, что, если такая бандура свалится на ногу, травмы не избежать, Дархан улыбнулся.

— Ладно. Если нельзя от тебя позвонить, давай к соседям схожу. У кого-то же есть…

— Нет у соседей. Ни у кого в городе связи нет, иначе дали бы о себе знать. Есть пора. Пошли, мяса возьмем.

Дархан осмотрел кухню и понял, что нет в ней никакого холодильника, а брат уже напяливал истрепанную обувь. Они спустились в подвал, откуда пахнуло сыростью и плесенью. Дыррр-дыррр, жужжало-тарахтело динамо в фонарике, Алмаз привычно добрался до железной двери, запертой на увесистый замок, который он отпер длинным замысловатым ключом. Делал он это почти в полной темноте, стало понятно, что Алмаз знает тут каждый угол. В подвальной клетушке было невыносимо холодно. Висело на крюках желтоватое, явно высоленное мясо, на полках рядами стояли соленья и стеклянные банки с самодельной тушенкой. Что-то пахнущее было завернуто в промасленные газеты. Выбрав порядочный кусок, Алмаз внимательно посмотрел на брата.

— Слушай. А свари беш? Я сто лет беш не ел. У меня и лук свежий есть. И мука. Яйца… где же они, черт возьми, — Алмаз стал шарить в узкой корзинке в углу полки и выудил оттуда три яйца, — Вот… хватит?

Дархан пожал плечами.

— Двух даже хватит.

Алмаз, кивнув головой, осторожно положил лишнее яйцо обратно в корзину.

В доме нашлось полкило картошки, вместо скалки тесто катали бутылкой из-под лимонада.

— Да что ты его давишь, как пластилин. Нежнее катай, нежнее. Вот так. Теперь муки еще присыпь. Вот. Молодец. Тесто таким должно быть, чтобы сквозь него газету читать можно было.

Алмаз старался на совесть. Какой он фармацевт? Хирург от Бога. Только готовить ни черта не умеет. Мать готовила великолепно. По большим праздникам стряпал национальные блюда отец. Дархан еще с детства всем грозил, что испечет в духовке пельмень размером с грелку. А вот Алмаз как-то стряпню не освоил. Но сейчас выполнял все команды Дархана и выполнял на совесть. Мясо Дархан варил долго, три с половиной часа. Хорошее мясо, в меру жирное.

— Много я ездил по Казахстану. В городишках условия те еще. То света нет, то воды. Но чтобы даже и газа… это ты в порядочную жопу умудрился залезть.

Алмаз, улыбавшийся всего мгновение назад, посмурнел и отвернулся. Дархан осек себя. Здесь, на этой узкой кухне, стряпая бешпармак, они на время забыли вражду и обиды. Ну чего брат обиделся? Дархан думал и не мог никак понять. Возможно не хотел вспоминать о реальности. Дипломатично прокашлявшись, Дархан попросил:

— Ты это, бауырым, таганок немного притормози. Кипит сильно. А надо, чтобы едва-едва.

Шуруя кочергой, брат выправил огонь. Тесто, нарезанное на ромбы размером с пол-ладони, успело подсохнуть. Дархан, указав на него пальцем, сказал:

— Давай, опускай сочни в бульон.

Осторожно снимая сочни с расстеленной газеты, Алмаз пытался разглядеть, видно ли сквозь них шрифт. Дархан, заметив это, улыбнулся.

— Давай, только осторожнее. Не кидай. Просто опускай. А я буду мешать.

Пока возились с сочнями и разбирали отваливавшееся от костей мясо, подоспел и туздык — луковые кольца, припущенные в крутом бульоне с перцем. Давно уже по всей квартире разносился дивный и такой родной запах бешпармака. Сварилась картошка. Не канонично, зато очень вкусно. Нашли самую большую тарелку, на нее выложили мясо, по краям — сваренные, мягкие полупрозрачные сочни и немного картошки, сверху приготовленный лук. Все это великолепние густо посыпали черным перцем. Беш был готов. Дархан, черпанув бульона, налил первую пиалку сорпы брату.

— Ешь, давай. Небось сто лет уже настоящий беш не пробовал.

Брат лишь смеялся и кивал головой. Он действительно изголодался по главному блюду любого казаха, хватал мясо и тесто, запивал сорпой, закатывая от удовольствия глаза. Дархан не был голоден. Когда готовишь голод всегда куда-то исчезает. Но, наблюдая за братом, понимал, что сейчас это не просто перекус. Это сакральная трапеза, существующая испокон веков. Трудно оставаться врагами за щедрым дастарханом. Они ели беш, пили сорпу, а чуть позже крепкий чай и смеялись от счастья.

Когда трапеза была окончена, братья поняли — за окном глубокая ночь, точнее — раннее утро. Спать в комнате, потравленной хлоркой было все еще невозможно. Оставив окна нараспашку, Алмаз решил не запирать дверь. Напротив, он распахнул настежь окно в кухне, создав сквознячную тягу — к рассвету все выветрит. Алмаз приставил к кровати баллон с хлоркой и кинул Дархану потертый солдатский респиратор.

— На. Если снова придет Артық, придется травить. Но она не должна прийти.

Покрутив респиратор в руках, Дархан спросил.