Десять тысяч дней осени (СИ). Страница 12

Из воспоминаний Дархана выдернуло дребезжание окна. Тихое, словно мелкая мушка дробно стучалась и не могла освободиться. Невероятно хотелось встать и уйти. Дархан начал дергаться, но связан он был крепко. Жутко запахло рвотой. Несло из-за спины. Повернуться не удавалось. Сначала послышалось негромкое цоканье. Словно малыш клацает языком и следит за реакцией взрослых. И вот — стремительный шорох. Снова цоканье. Какой-то монотонный, неторопливый шелест. Дархан все силился повернуться. Взгляд его случайно упал на коробочку в плевательнице. В ледяном металле отражалась часть комнаты — стеклянный шкаф, край кушетки, плакат с профилактикой гриппа. Снизу прямо под плакатом растекалось по стене темное, смутно видимое в отражении пятно. Черт побери. Дархан забился, как курица, запутавшаяся в рыболовной сети. Вязали его на совесть. Не профессионалы, но все же лихие умельцы. Дархан и сам умел вязать. Весьма неплохо. Доставляя особо упоротых из ШИЗО на койку больничного санатория, он непременно обездвиживал контингент. Вообще-то это было нарушением инструкции. Но оставить отморозка, заколотившего жену и дочь автогеновым резаком, с пожилой врачихой он тоже не мог. Пятно все разрасталось. Вниз потекла кишащая мириадами мелких, похожих на опарыши каплями, зловонная жижа. Коснувшись пола, она начала расти, формироваться в уродливый, совершенно бестолковый, но несомненно живой ком. К этому времени палата давно тряслась и запах электричества с лихвой заглушил нестерпимый дух рвоты. Свалился и покатился с жутким лязгом измятый бикс, коробочка в плевательнице от этой дикой дрожи завалилась на бочок, теперь она отражала лишь часть потолка, дверной косяк и оконце над дверью. Ува-ува-ува-ува. Раздавались монотонные, нечленораздельные всхлипы, причитания и какое-то бормотание, изредка прерываемые совершенной бессмыслицей, в которой лишь слышалось — ува-ува-ува. Дархан трясся от напряжения, в кровь сдирая запястья, но не мог освободиться от тугих бинтов. В комнате начал меркнуть свет. Краем глаза он заметил нечто землистое, серое, пульсирующее. Рваными, бестолковыми движениями оно двигалось позади Дархана. Звенели инструменты, распахнулись дверцы шкафа, что-то гудело, что-то рассыпалось на пол. Палату трясло так, что Дархану казалось, он вот-вот вылетит из кресла. Словно кляча, что не хочет держать на себе слабого нерадивого седока, кресло вибрировало и клонилось на бок. Металлическая коробочка, дребезжа стеклянными шприцами, поехала к краю плевательницы и свалилась с хрустальным хрустом. Было ясно, что шприцам конец. Теперь, когда коробочка валялась на полу, Дархан не видел ничего, что творилось сзади. Становилось все темнее. Лишь редкие, вспышки мерцающей лампы на потолке на доли секунды освещали нутро кабинета. Откуда тут свет? Или больницу все же питают? Внезапные мысли, так некстати возникшие в голове, прервались яркой вспышкой. И снова вспышка. И еще. И еще. Вспышка — окно заполонила какая-то коричневая, словно сепия, тьма. Вспышка — конструкция из инструментов, держалок, медицинских лотков с грохотом развалилась. Вспышка — струйка воды окатила груду хлама в раковине. Дархан чувствовал, как что-то влажное, состоящее из сотен тысяч личинок, несомненно живое касается его предплечья. Он с отвращением одернул руку и тут же почувствовал невероятную боль в вене. Кто-то загонял ему тупую, толстую, словно спица иглу. Загонял небрежно, руша и дырявя ткани и стенки вены. Дархан заорал. Пока не от боли. Скорее от отвращения. И все же боль стала невыносимой. Вспышка. На этот раз она была короче. Настолько короче, что Дархан, проваливающийся в липкий обморок, от отвратительной боли, лишь через несколько мгновений, как погас последний всполох подумал — возле него возилась с толстой окровавленной иглой та самая тварь из степи. И самым страшным было то, что тварь стояла вертикально на дрожащих, зазубренных, словно у кузнечика, ногах.

Темнота. Дархан понимал, что его тащат куда-то в неведомую тьму. Что-то возилось, пыхтело, стонало. Он все еще привязан в кресле, но кресло застряло. Здесь, в абсолютной темноте раздавалась целая какофония звуков. Свистел ветер так, как он свистит лишь в больших, просторных тоннелях. Гудели провода. Где-то далеко-далеко позади работал некий агрегат. Дух-дух-дух, дух-дух-дух. Не казался он мощным, но звучал постоянно, без остановок. Снова и снова что-то сзади пыталось протиснуть Дархана вместе с креслом сквозь… Дархан пытался приподняться, он понимал, что совершенно не видит, сквозь что. Он лишь почувствовал, что его катят обратно и на какую-то минуту сообразил, что видит, хотя и смутно, широкое окно и серую многоэтажку. Черт побери, да где же он? Он попытался пошевелить рукой и заорал от нестерпимой боли. Дархан чувствовал, почти во всю длину предплечья втиснута, ранив и разрушив вену, толстая, длинная игла. Он попытался сопротивляться, но каждый скачок, каждый поворот вызывал острую боль, от которой с трудом удавалось удержаться в сознании. Где, пес его возьми, он застрял. Это была явно не дверь. И кто его тащит? Появившееся, было, на секунду окно, снова исчезло. Дархан провалился в некое забытье. Что-то или кто-то пытался протащить его в тоннель позади, но ничего не получалось. Он же, Дархан ничего не мог сделать и лишь всеми силами пытался удержать левую руку от малейшего движения, которое вызывало звериную, острую как разбитая лампочка, боль. Дархану почему-то до жути хотелось, чтобы у тех, кто его тащит ничего не получилось. Рывки стали чаще и яростнее. Каждый заставлял кресло шататься из стороны в сторону. Каждый вызывал новый приступ боли. Какие-то Дархану удавалось перетерпеть. После каких-то он стонал, но иногда, не сдержавшись, вскрикивал. Голос его, слабый и безжизненный, пропадал без следа там, в темноте, где покоились связанные ноги. Но иногда крик прорывался туда, назад, в невидимый, ледяной тоннель. Тогда он эхом отражался от стен и летел-летел, вплоть до самого гудящего агрегата. Кресло поддалось и медленно, но неотвратимо вползло в огромный тоннель, оставив позади, где-то там у пальцев ног белесую, оштукатуренную стену. Дархан пытался носочком ботинка остаться там, где окно и кабинет, и разбитые шприцы. Здесь же, в тоннеле стало внезапно светло и безжизненно. Сепия — вот лучшее определение этому освещению. Песочный, тусклый, мертвый свет вырывал из темноты, и нехотя, словно жадничая, убого демонстрировал изуродованные стены, низкий потолок, круглые, полуразбитые, едва отличимые от стен, но, несомненно, горящие лампы. Вглядевшись, Дархан понял, что и стены, и лампы, и низкий потолок испускают некую дымку, нет не дымку, скорее пыль. Так в свете ночных фар пылится глиняная, одуревшая от дневной жары сельская дорога. Ты прикатил к родственникам, тащишь из багажника чемоданы, а в ярких желтых лучах нет не кружатся, но медленно, почти невесомо оседают мириады пылинок. Здесь было то же самое. Едва заметное, но бесконечное, постоянное, мутное, словно стены вот-вот развалятся, словно они рассыпаются на твоих глазах. Что-то зашевелилось позади Дархана. Он с ужасом распознал ту жуткую тварь, что пронзила вену. Согнувшись, она неуклюже пыталась оттащить кресло от стены, но ничего не получалось. Распластавшись на полу, она как мерзкое, уже придавленное ботинком смертельно-раненое насекомое поползло к стене. Там, у стены было сложно что-то разглядеть. Лишь отвратительный силуэт, поднявшись во весь свой исполинский рост, едва не задевая потолок, стремительно приблизилось к ноге. Длинные узкие плети, больше похожие на ошметки мышц, схватили его ногу. Даже свозь штаны Дархан чувствовал, как бегают, копошатся мириады личинок. От отвращения, невзирая на боль, он с силой пнул тварь, насквозь провалившись ступней в одновременно сыпучее, влажное и хлипкое тело. Дернув ногой, он выпотрошил груду вязких, извивающихся, влажных личинок, которые тут же полетели на пол. Вздрогнув, тварь трубно заурчала, то ли от боли, то ли от злобы. А потом затрещала-заклацала, отодвигая кресло от стены.