Крик Ворона (ЛП). Страница 4

Когда мы закончили и вышли из операционной, доктор Бернард снимает шапочку, его гладкие седые волосы прилипли к лицу от пота.

— Мне нужно поговорить с полицией. Они уже должны были приехать. Возможно, это разборки между бандитами.

Но наш город слишком тихий для этого. Он больше туристический, чем какой-либо другой.

— Проверяй показатели каждый час, — говорит мне доктор Бернард, пока операционные техники перевозят пациента в палату интенсивной терапии. — Морфий больше не вводи до особого распоряжения. Сначала нужно увидеть результаты анализов.

Я вздрагиваю. Пациенту будет очень больно без морфия.

Умывшись, я возвращаюсь в комнату вызова. Измотанная. Это был неожиданный поворот сюжета в ночную смену.

Селин по-прежнему погружена в глубокий сон. Я качаю головой и накрываю ее маленькой простыней. Ей повезло, что шеф редко совершает ночные обходы.

Час спустя я качу свою тележку в отделение интенсивной терапии. Полицейские стоят у входа, как груды кирпичей. Они проверяют мою тележку, прежде чем пропустить внутрь. В само отделение их не пускают. Эта стерильная зона предназначена для тех, кто после операции, и здесь должна быть полная тишина и чистота. Кроме того, никто в отделении интенсивной терапии не может представлять угрозу. Все они находятся под наркозом.

В стерилизованной зоне я собираю волосы в шапочку, снова мою руки, надеваю стерильный бумажный халат, перчатки и прохожу внутрь.

Писк аппаратов, показывающих нормальную сердечную деятельность, – единственный звук в комнате. Яркий свет будет некомфортен для пациента, когда тот придет в сознание, но он необходим для аппаратов и нашей работы.

Бинты обматывают массивную грудь мужчины от середины тела до плеч, но это не скрывает его рассеченных мышц. Я подхожу ближе, как любопытный котенок. Я была так увлечена операцией, что не заметила их, но по всему его торсу и рукам разбросаны глубокие шрамы, покрытые татуировками. Не замысловатые, не татуировки в виде черепов. Нет. Это маленькие птички. Бесчисленные птички переплетаются с его торсом и толстыми бицепсами и предплечьями. Они кажутся беспорядочными, но что-то подсказывает мне, что это не так.

Oh la la (с фр. Ого).

Этот человек действительно может быть гангстером.

Интересно, что привело его в наш тихий городок и кто сделал ему такой неприятный выстрел.

У него волевое лицо, резкие черты которого прорисовываются в мельчайших деталях. Кожа немного бледная, но это не вызывает опасений.

Светлые волосы средней длины рассыпаются по белой подушке. Стоя у его головы, я замечаю исчезающий шрам под правым ухом. Я бы не обратила на него внимания, если бы не таращилась на него с самого прихода.

Таких загадочных пациентов, как он, в нашей больнице не так много, если вообще есть. Вот и все.

Я поворачиваюсь к своей тележке, достаю из футляра цифровой термометр и обеззараживаю его этанолом.

Прежде чем успеваю вернуться к пациенту, сильная рука обхватывает меня сзади за талию. Моя спина прижимается к твердой груди.

Я задыхаюсь. Я даже не слышала, как он проснулся. При таком количестве анестезии ему должно было потребоваться не менее часа, чтобы прийти в себя.

Вся растерянность исчезает, когда к моей шее прикладывают острый металл. Скальпель.

Хриплый голос заполняет мои уши и на ломаном французском доносится до моих дрожащих ног:

— Ни слова, или перережу тебе горло.

Глава 3

Я кое-что знаю о боли. Я изрядно пострадал. Причинил немало боли. Я настолько привык к этому ощущению, что оно больше не беспокоит.

Но быть подстреленным – всегда неприятно.

Туман окутывает мою голову. Я трясу ее раз, два, но он не уходит. Более того, туман сгущается, и появляется головокружение.

Я выдергиваю капельницу из руки. Она падает на пол, и вокруг нее образуется лужа. Стены больницы расплываются в нечеткий ореол.

Черт.

Нужно бежать отсюда, пока я снова не потерял сознание.

Медсестра на конце моего оружия неподвижна, как доска. Никаких движений. Никаких звуков. Даже не вздрагивает. Более того, она слегка наклонилась ко мне.

Странно.

Даже если моя угроза была убедительной – а это просто чудо, учитывая обстоятельства, – почему она не испугалась? Она должна была дрожать от страха.

Мой взгляд сужается на макушке ее каштановых волос, завязанных в аккуратный пучок. Нет. Ни малейшего движения.

Я не знаю, удивляться мне или раздражаться, учитывая, что она никак не реагирует.

Боль пронзает верхнюю часть моего плеча. Я шиплю, скрежеща зубами. В горле першит. От холода по моему телу пробегает дрожь, несмотря на то, что кожа покрыта потом.

Мне нужно выбраться отсюда. Но сначала:

— Морфин, — прохрипел я, продолжая крепко держать острый предмет, который взял с тележки.

Медсестра продолжает стоять в позе статуи, словно не слышит меня.

Очередная волна головокружения едва не сбивает меня с ног. Из-за боли, пульсирующей в торсе, потеря сознания кажется такой близкой, что я чувствую, как чернота окутывает мое зрение.

Я вдавливаю оружие глубже в шею медсестры, пока не чувствую, как она сопротивляется металлу.

Наконец-то. Реакция. Я уже забеспокоился, не началась ли у меня галлюцинация и не похитил ли я гребаную статую.

— Я сказал – морфий.

Как будто я не держу острый предмет у ее шеи, медсестра поворачивается ко мне лицом так резко, что я случайно чуть не перерезаю ей горло.

Я проклинаю свою травму и отсутствие рефлекса за то, что не поставил ее на место.

Струйка крови стекает по полупрозрачной бледной коже ее шеи и пропитывает воротник блузки, но ни капли страха не отражается на ее миниатюрных чертах. Ее поразительно огромные зеленые глаза смотрят на меня с чувством... принятия? Немого принятия. Какими бы большими ни были ее глаза лани, они не подают признаков жизни. Я даже не уверен, видит ли она меня или сквозь меня.

Что это за медсестра, черт возьми?

Шестеренки в моем сознании оживают, несмотря на туман. Неужели ее прислали, чтобы закончить работу, которую не смог выполнить предатель?

Я сканирую ее крошечную фигурку на предмет наличия оружия в униформе или каких-либо движений.

Отрицательный результат.

Если бы она была убийцей, то не позволила бы застать ее врасплох. Но если это не так, то она бы уже либо сражалась, либо пыталась убежать. Бой или бегство. Это человеческий инстинкт. Она даже не кричала о помощи.

Лишь смотрит на меня с ожиданием, словно просит что-то сделать. Что бы это ни было, черт возьми.

— Ты понимаешь по-английски? — я размахиваю скальпелем перед ее лицом. — Я сказал – морфий.

— У тебя относительно высокая температура, а значит, у тебя инфекция, — ее легкий, низкий голос звучит на идеальном английском, французский акцент едва заметен. —Тебе нужны антибиотики, а не морфий.

Еще один всплеск боли заставляет меня пошатнуться.

— Тогда дай мне их и этот чертов морфий.

Она не делает никаких попыток сдвинуться с места. Вместо этого продолжает смотреть на меня, как будто я не направляю на нее лезвие.

— Делай, что тебе говорят, и я оставлю тебя в покое, — шиплю я. — Или ты предпочитаешь умереть?

Ее прежде безразличные глаза сверкают чем-то похожим на предвкушение, но не совсем. Волнение? Трепет?

Ебануться.

Даже самые безумные убийцы, с которыми мне довелось покончить, цеплялись за жизнь, когда к их головам приставляли пистолет. Даже если они пытались это скрыть, инстинкт выживания всегда срабатывал.

Только не у медсестры Бетти. Ее совершенно не беспокоит возможность смерти.

Что за чертовщина творится в голове у этой женщины?

И почему, черт возьми, меня поражает всплеск жизни в этих прежде тусклых глазах?

Она так и не отводит от меня взгляд. А если и отвлекается, то только для того, чтобы сосредоточиться на острие скальпеля. Как будто, если будет пристально смотреть на меня, я исполню ее желание.