Вишневый сад для изгнанной жены дракона (СИ). Страница 32

— Айрис, — прошептала Эстер, оборачиваясь ко мне, — я не поеду с ними. Пусть подавятся своим графством. Пусть ищут себе другую марионетку.

Но в глазах у неё промелькнула тень… не страха даже — смятения. Я знала, как много для неё значила память о доме. Знала, как легко можно ударить туда, где тонко. И эти двое знали это тоже.

— Ты не понимаешь, — сжал губы Дориан, — ты не имеешь права отказываться. Документы уже подписаны. Если ты не поедешь, мы заявим о недееспособности. Отдадим графство в чужие руки.

Тут Эстер замерла. Я видела, как она выдохнула медленно, стиснула зубы, и… сжала кулаки.

— Хорошо, — сказала она. Голос был ровным, но губы побелели. — Я поеду. Сегодня. Но не потому, что вы меня переубедили. А потому что это мой выбор — защитить своё наследие от таких, как вы. И я вернусь. Я всё равно вернусь. Айрис — подожди меня.

— Я не хочу, чтобы ты уходила… — прошептала я, но она уже шагала к выходу, с прямой спиной и гордо поднятой головой. Не покорённая. Временно отступившая.

Миральда схватила её под руку, словно опасаясь, что она передумает, и вытолкала за дверь — собираться. Не прошло и часа, как они все дружной, вместе со слугами Эстер, гурьбой удалились.

А позже одна из нанятых мною слуг принес мне записку после уборки комнаты, что была спрятана под однушку. Почерк графини.

«Не вини себя. Это война. Мы ещё увидимся. Э.»

Я прижала её к груди. И не смогла сдержать слёзы.

Я винила. Винила себя за слабость, за то, что не остановила их. Винила Сэйвера — его тень витала над этим отъездом, его злоба, его желание стереть всё, что я люблю. Всё было слишком вовремя, слишком точно, чтобы быть случайностью.

Я осталась одна — если не считать слуг, что шептались за моей спиной, и Гаррета, чьё молчаливое присутствие было единственным якорем в этом пустом доме.

Глава 25

Боли усилились, как будто ребёнок внутри меня решил пробить себе путь наружу раньше времени. Каждый толчок был сильнее прежнего — резкий, словно удар молнии, он вышибал воздух из лёгких, заставляя меня задыхаться. Я хваталась за края стола, за спинку стула, за что угодно, лишь бы не упасть, но ноги подгибались, дрожа от усталости. Мира, с её суровым лицом и вечным недовольством, заметила, как я бледнею, и нахмурилась.

— Прилягте, госпожа, — сказала она, её голос был твёрд, как камень. — Вам надо поберечь себя.

— Я не могу, — выдохнула я, сжимая кулак. — Мне нужно…

Я сама не знала, что именно, поэтому не договорила.

Мира покачала головой, но промолчала, уходя за водой. Я осталась стоять, чувствуя, как ребёнок бьётся под сердцем, а сад зовёт меня — тихо, настойчиво, как голос, что доносится из-под земли. Он не позволял мне быть слабой, не давал укрыться в постели и забыться. Его сила тянула меня к себе, как магнит, и я не могла сопротивляться, даже если хотела.

В ту ночь, когда боль стала невыносимой, а тьма за окнами сгустилась, я повернулась к Гаррету. Он чистил нож у камина, его движения были размеренными, почти медитативными.

— Найди Эдвину, — попросила я, мой голос дрожал, как лист на ветру. — Пожалуйста.

Он кивнул, не задавая вопросов, и ушёл в ночь, оставив меня с садом и тенями. Три дня я ждала, считая часы, прислушиваясь к карканью ворон и шороху листвы. Три дня, полных боли и страха, когда ребёнок толкался всё яростнее, а я чувствовала, как силы утекают из меня, как вода из треснувшего кувшина.

Гаррет вернулся на закате третьего дня — весь в дорожной пыли, с усталыми глазами, но с лёгкой улыбкой, что редко появлялась на его лице. За ним шла она.

Эдвина стояла на пороге, как чёрная ворона, что спустилась с небес. Её сухое, морщинистое тело было закутано в тёмный плащ, что развевался, как крылья, а посох в её руке стукнул о пол с глухим звуком, от которого задрожали доски. Лицо её было изрезано временем, как старая кора, но глаза — все такие же живые, горящие, как угли в костре, — впились в меня с такой силой, что я невольно отступила. Она не поздоровалась, не улыбнулась, просто шагнула вперёд, и её тень легла на меня, длинная и кривая.

— Ты опять избегаешь того, что в тебе, — сказала она, её голос хрипел, как ветер в голых ветвях, а взгляд скользнул к моему животу. — Сад ждёт не страха, а принятия.

Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается.

— Я не знаю, что он хочет, — прошептала я, мой голос был слабым, почти потерянным. — Он… слишком живой. Я не понимаю его.

Эдвина шагнула ближе, её посох снова стукнул о пол, и я вздрогнула.

— Он часть тебя, девонька, — сказала она, её слова были тяжёлыми, как камни, падающие в глубокий колодец. — Не ты в нём гостья, а его сила в тебе. С того дня, как твой гнев и любовь воскресили первую вишню, с того дня, как ты дала ему жизнь. Ты — Хранительница. Это не подарок, что можно принять или отвергнуть. Это бремя, что легло на твои плечи. Прими его, или погибнете оба — ты, сад и тот, кто растёт в тебе.

Её слова звучали как приговор, как древнее заклинание, от которого не уйти. Я слушала, чувствуя, как они впиваются в меня, но внутри всё ещё сопротивлялась, цепляясь за остатки той Айрис, что не знала магии.

— Я не хочу этой силы, — сказала я, и слёзы обожгли глаза, горячие и горькие. — Она чужая. Она пугает меня. Она… она убьёт меня.

Эдвина усмехнулась — сухо, коротко, обнажив редкие зубы.

— Эта сила спасёт тебя, если примешь, — ответила она, её голос смягчился, но остался твёрдым. — Слушай его. Дыши с ним. Он не враг. Он — твоя кровь.

Старушка шагнула ко мне, её рука — тонкая, как ветка, но сильная — схватила мою ладонь и прижала её к груди, туда, где билось моё сердце, быстрое и испуганное.

— Чувствуй, — шепнула она, её дыхание пахло травами и землёй. — Он поёт тебе.

Я закрыла глаза, пытаясь отгородиться от её взгляда, от её слов, от всего. Сначала была только тишина — тяжёлая, давящая — и боль в теле, что пульсировала в такт толчкам ребёнка. Но потом я услышала.

Шорох листвы, мягкий и нежный, как колыбельная, что пела мне мать в детстве. Пульс земли, глубокий и ровный, что бил в унисон с моим, как второе сердце. Тепло, что поднималось от корней к ветвям, обволакивало меня, текло по венам, как солнечный свет. Сад звал меня — тихо, настойчиво, с любовью, которой я не ожидала. Но страх был сильнее, он держал меня, как цепи, не давая ответить.

Той ночью мне приснился сад, но это был не тот сад, что я знала. Он горел — жадно, неистово, как зверь, пожирающий добычу. Пламя поднималось от корней, красное и золотое, лизало стволы вишен, оставляя за собой чёрные, обугленные кости. Ветви рвались с треском, как ломаются сухие кости, их сок шипел в огне, испаряясь в едкий дым, что щипал глаза и горло. Листья сгорали прямо у меня на руках — я пыталась их удержать, сжимала в ладонях, но они рассыпались в пепел, горячий и невесомый, ускользая меж пальцев, как последние слова прощания.

А над поместьем кружили все те же вороны — их было сотни, не меньше, может, тысячи, их крылья сливались в чёрное облако, что закрывало небо. Они каркали, низко и протяжно, как похоронный колокол, что бьёт по мёртвой деревне, и этот звук резал душу, заглушая всё.

Я кричала, чувствуя, как горло срывается в хрип, но мой голос тонул в их криках, растворялся в этом хаосе перьев и огня, как капля в бурлящем котле. Бежала через сад, спотыкаясь о корни, что вылезали из земли, как руки мертвецов, но пламя гналось за мной, а вороны пикировали, их когти мелькали в дюймах от моего лица.

Я проснулась с криком, рваным и слабым, хватая ртом воздух, словно утопающий, что вынырнул из глубины. Простыни были мокрыми от пота, волосы прилипли к вискам, а сердце колотилось так, что я чувствовала его удары в горле. Комната была тёмной, только лунный свет пробивался сквозь щели в ставнях, рисуя серебряные полосы на полу.

Я повернула голову к окну — и замерла. В щели мелькнула тень ворона, чёрная и резкая, как вырезанная из бумаги. Его глаз блеснул, поймав свет, и на миг мне показалось, что он смотрит прямо в меня — не просто птица, а вестник, что принёс весть из сна. Я сжала одеяло, чувствуя, как холод пробирает кожу, и поняла: это не просто сон. Это было предупреждение, выжженное в моей душе, как клеймо.