Обострение (СИ). Страница 11

С уважением,

г-н Везенцев'

Андрюшка. Значит все же он. Вот так талант отыскался! И поделки из дерева вырезает, и подписи подделывает. Уж лучше бы продолжал кораблики вырезать, чем бухгалтерские печати. И что теперь делать? Сдать Андрюшку Лаврентьеву, становому, в полицию? Пацана быстро определят в места не столь отдаленные. А у парня еще целая жизнь впереди, не ломать же ее. Нет, нельзя его в полицию. Поговорить для начала нужно. Ведь не сам же он умудрился такое провернуть. Да и зачем ему морфий? Тут рука другого человека чувствуется, знакомого уже доктору. Но нужно все узнать из первых уст.

— Аглая! — крикнул он в коридор. — Позови Андрюшку, пусть зайдёт.

Раздались глухие стуки валенок по полу — санитарка пошла звать мальца.

Иван Палыч тем временем достал из ящика кораблик, что Андрюшка подарил Аглае, положил его на стол. Гладкий корпус, тонкие мачты, паруса с узорами — работа мастера, тонкая, детальная. Умеет же!

Дверь скрипнула, и в комнату вошел Андрюшка. Его армячок, мокрый от снега, свисал с худых плеч, а серые глаза, обычно веселые, теперь бегали, как у загнанного зверька. Мальчик скинул шапку, рыжая макушка растрепалась. Увидев кораблик, парень замер, словно бы о чем-то подозревая.

— Садись, Андрей, — Иван Палыч указал на стул. — Разговор есть.

Тот сел, спросил:

— Иван Палыч, карточки будем заполнять?

— Нет, не карточки, — покачал тот головой. — Видишь, кораблик твой? Аглая хвалила, да и я повторюсь — мастер ты. Мачты, паруса, всё тонко, аккуратно. Умение редкое.

Андрюшка широко улыбнулся.

— Спасибо! Я старался.

— Но не только кораблики ты режешь, правда? — Иван Палыч, понизив голос, подвинул кораблик ближе. — Печати тоже. Из бука, ясеня. Тонкая работа, Андрей. Как та, что на бумагах с морфином стояла.

Андрюшка, вздрогнув, побледнел. Глаза паренька, вдруг в миг наполнившиеся слезами, округлились. Парень вскочил, затараторил:

— Иван Палыч, я… я не хотел! Клянусь, не хотел! Он сказал просто бумажку подписать, для дела, мол, никому худо не будет! А потом… потом печать велел, я не знал, что… говорит, сможешь повторить… — он всхлипнул, слёзы покатились по щекам, худые плечи затряслись. — Не сдавайте меня, Иван Палыч, дядька убьёт, в полицию отдаст, я ж не вор, клянусь! Я больше не буду.

— Тихо, Андрей, не плачь. Сядь. Я не сдам тебя Лаврентьеву, не бойся. Но правду расскажи мне, всю. Кто «он»? Что велел? И про печать, и про подпись. Всё, как было.

Андрюшка, шмыгнув носом, кивнул.

— Расскажу…

— Что за дядька, про которого ты говоришь? — спросил Иван Палыч.

— Мой, родной, — ответил парнишка.

— Постой, ты же говорил, что у тебя нет родных.

— Говорил. Но выяснилось, что есть!

Андрюшка, вытерев слёзы рукавом, поднял голову, улыбнулся:

— Он сам сказал, Иван Палыч! Я у трактира стоял, дрова для Аглаи нёс, а он подошёл, здоровый такой, в шубе. Спросил, кто я, откуда, что тут делаю. Говорит, что не видел меня тут раньше. Я сказал, что сирота, в больнице помогаю, родителей не помню. Он тогда засмеялся, хлопнул по плечу, говорит: «Я, Андрей, брат твоего отца, твой дядя родной получаюсь! Кровь родная!». Я так обрадовался, Иван Палыч, у меня ж никого, кроме дядьки Игната, так он ведь дальний родственник, двоюродный, и то сводный. А тут — родня, близкая!

— Вон значит как, — нахмурился Иван Палыч.

— Ага. Я говорю, что не помню его, а он говорит, что редко приезжал к нам, когда я еще совсем маленький был. Про папку мне рассказал, говорит, хороший человек был. Сказал, что я на него похож. Только велел мне молчать, никому не говорить, мол, дела у него казённые, секретные, а родство потом объявит, как время придёт. Наверное, он в советниках Императора работает, я так думаю. Шпионов ловит, поэтому и секретность такая.

— Эх, Андрюша… — тяжело вздохнул доктор. И усмехнулся: — А зовут твоего дядьку как? Случаем не Субботин Егор Матвеич?

— Нет, отчего же? И вовсе не так.

— А как? — удивился доктор.

— Дядя Сильвестр…

В помещении повисла пауза.

— Сильвестр? — удивленно пробормотал Иван Палыч, не ожидав такого поворота.

— Ага.

— Вот так номер… Ну, и что же дальше, Андрей? Про печать, подпись — как было?

Андрюшка, проглотив ком, продолжил:

— Он узнал, что я вырезаю кораблики, лошадок. Похвалил, сказал, что у отца у моего тоже так же получалось. Спросил, могу ли печать сделать, деревянную, для дела, мол, казённого. Я сказал, могу. Он дал рисунок, показал, как герб больницы сделать. Я вырезал, Иван Палыч, за ночь, думал, для добра, все-таки дядька, родня. Разве он плохое сделает? А потом он бумагу принёс, сказал, подпиши, как ты, мол, умеешь писать, я ж грамотный, в школе учился. Я подписал, он сказал, это для учёта, для больницы, а я поверил…

Иван Палыч выдохнул, прикрыл глаза.

Сильвестр… вот ведь гниль болотная! Пацаненка в свои грязные делишки втянул!

— Верю, Андрей, — ответил доктор, видя, что паренек вновь начинает дрожать. — Ты не вор, тебя обманули. Но дело серьёзное, Сильвестр обманул тебя подло — не дядя он тебе никакой, и не для добра он это все затеял. Молчи пока, никому ни слова, даже Аглае. Понял?

— Понял, Иван Палыч… Спасибо, что не сдаёте… Я больше не буду, клянусь!

Артём, хлопнув его по плечу.

— Ладно, беги. Не расстраивайся. И с Сильвестром больше не пересекайся.

Паренек убежал, оставляя доктор наедине со своими мыслями.

Это что же получается?

Не Субботин главный в этом мутном деле, а Сильвестр. Неожиданно. Тогда зачем Субботин ездил в аптеку Евтюхова, где Иван Палыч видел его, когда выбирал пластинки?

Пазлы головоломки сошлись довольно быстро.

Сильвестр, наживаясь на контрабанде спирта, решил сыграть крупнее — на морфине. Казённый, строго учтённый, наркотик — золотая жила. Тем более когда есть такой рынок сбыта в виде богатенького и зависимого Субботина.

Подделав документы с помощью Андрюшки, наивного сироты, что поверил в «дядю», Сильвестр состряпал накладные: пятьдесят склянок вместо десяти, печать больницы, подпись, похожая на подпись главного врача. Эти бумаги Сильвестр продал Субботину, для которого морфин — дороже жизни. А тот и затарился в аптеке. Отсюда и нехватка, о которой сообщили ревизоры: в аптеке морфин отпущен по документам больницы, а вот до больницы он так и не дошел.

Иван Палыч почувствовал, как злость сжимает грудь. Вот кого нужно брать под белы рученьки и вести в клетку! Только…

Иван Палыч понимал, что ничего у него на Сильвестра нет, кроме показаний мальчонки. А что эти слова против матерого вора? Сильвестр сразу же пойдет в отказную. И самого парня же и подставит — мол сам пацан все делал, а он тут ни при чем.

Нет, тут надо иначе. Только вот как? Эх, с Гробовским бы переговорить. Он больше в этих делах смыслит, опыта имеется у него. Однако сегодня уже до него не пойдешь — поздно. Завтра, с самого утра — к нему! А сейчас…

Спать не хотелось, да и нельзя было — его дежурство в больнице. Иван Палыч достал из ящика тетрадь, принялся водить затейливые каракули, погруженный в думы.

За стеной стонали больные. Эх, лекарства бы им дать…

Иван Палыч вспомнил, что хотел кое-что попробовать.

Пенициллин, насколько Иван Палыч помнил, изобретен был в 1928 году Флемингом. Получается, еще двенадцать лет ждать. Так может, ускорить процесс?

Иван Палыч не сдержался, улыбнулся. Сколько всего можно сделать пораньше! И даже не только лекарства. Например, «придумать» какую-нибудь песню Beatles. Или написать «Гарри Поттера». «Открыть» рок-н-ролл, выдав его за «народные танцы индустриальной эпохи». Защитить диссертацию про строение атома, правда если начнут задавать вопросы, он едва ли суметь объяснить, как работает даже паровой двигатель. Послание потомкам оставить, вроде катренов Нострадамуса «Не связывайтесь с художником из Австрии, у него идеи… плохие».