Ашер 8 (СИ). Страница 20

Кабинет стремительно превращался в военный штаб. Байрон без сожаления сдернул со стены какой-то древний гобелен с изображением охоты на грифона, открыв под ним огромную, детализированную карту Ашена. Карта из прошлого мира. Целая, невредимая, без единой кровоточащей раны разломов. У меня на миг перехватило дыхание — укол фантомной боли по Земле, по её картам, которые тоже когда-то были такими же целыми.

«Начнём с того, что имеем, — Байрон взял в руки уголёк, и его вид стал жёстким, собранным. — А имеем мы катастрофу».

Первые пометки были красными. Он обводил ими цитадели и города, принадлежавшие старым лордам. Замок Железного Кулака. Цитадель Ветров. Южные Баронства. Каждый красный круг на карте был как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба. «Эти не примкнут к нам. Они либо уже продались Валериусу и его поставщикам, либо слишком трусливы, чтобы выступить против Тьмы. Они будут ждать, чья возьмёт. Считать их врагами».

Потом Сет взял другой уголёк, черный. И начал наносить на карту разломы в небе. Те самые багровые трещины, что мы видели с борта «Странника». И картина из просто плохой стала по-настоящему жуткой. Разломы не были хаотичны. Они, как метастазы раковой опухоли, концентрировались над крупными городами и, что самое страшное, над всеми известными месторождениями руды.

«Оно лезет оттуда, где кровь мира наиболее уязвима, — пробормотал Сет, отступая от карты. Его лицо было пепельным. — Все главные артерии поражены. Дальнегорск был только первым».

Таллос подошёл к карте и ткнул своим толстым, как сарделька, пальцем в одну из черных клякс. Его палец почти полностью скрыл метку. «Здесь. Шахты „Глубокая чаша“. Мой дядька там работал. Говорил, руда в последние годы пошла странная. Тёмная. С прожилками, которых раньше не было. Многие умом тронулись». Он перевёл палец на другой конец карты. «А это — Копи Старого Гнома. Закрыты пять лет назад. После бунта. Люди начали друг друга резать без причины».

Мы молча смотрели на карту, которая на наших глазах превращалась из географической в медицинскую. Это был рентгеновский снимок умирающего пациента, и каждый из нас чувствовал себя бессильным врачом у его постели. Бесполезная армия. Линия фронта, которую негде провести.

«У нас нет единого фронта, — мой голос прозвучал хрипло, и я сам удивился его твёрдости. Все обернулись. — Мы не можем выстроить армию и пойти в атаку. Потому что не на кого идти. Враг уже внутри. Везде. Это не война, это дезинсекция. Или экзорцизм, кому как больше нравится». Я обвёл взглядом их растерянные лица. Байрон, Таллос, Сет — все они были воинами, привыкшими видеть врага перед собой. А я был инженером. Я видел не врага, а сбой в системе. «Мы не можем сражаться, как армия. Мы должны действовать, как вирус. Как антитела. Проникать в заражённые клетки и выжигать болезнь изнутри. Быстрые, точечные удары. Диверсии. Наша задача — не победить в большом сражении. Наша задача — выиграть время. Замедлить распространение заразы, пока мы не найдём способ убить её источник».

Байрон медленно кивнул, его взгляд был прикован к испещрённой пометками карте. Он смотрел на неё уже не как лорд, а как стратег, вынужденный принять новые, страшные правила игры. «Ты прав. У нас не будет линии фронта. Весь мир — это поле боя».

Когда я вышел из усадьбы, прохладный вечерний воздух ударил в лицо, но не принёс облегчения. На идеально подстриженном газоне, где ещё вчера аристократы пили вино, раскинулся лагерь беженцев. Сотни людей. Моих людей, как сказал Байрон. Эта фраза тяжёлым грузом легла на плечи. Они сидели на траве, жались друг к другу, кутаясь в одеяла, выданные слугами. Дети с глазами стариков, женщины с окаменевшими лицами, мужчины, потерявшие всё, кроме злости и отчаяния. И рядом с ними — жители Усадьбы, слуги, стражники, смотревшие на пришельцев со смесью страха, жалости и брезгливого любопытства. Два мира, два социальных полюса, столкнувшиеся на одной лужайке.

Я взобрался на ступени широкой лестницы, чтобы меня было видно всем. Внутри всё сжалось в холодный комок. Я не оратор. Не вождь. Я простой мужик, инженер, который просто хотел выжить и защитить своих женщин. Но сейчас на меня смотрели сотни пар глаз, и в них плескалась надежда. Самая опасная и хрупкая вещь на свете.

Рядом, как по команде, встали Рита и Шелли. Просто встали, не говоря ни слова, по обе стороны от меня. Их тёплые плечи, их молчаливая поддержка были моей бронёй. Моим тылом.

Я не стал произносить заготовленных речей. Не стал обещать им золотые горы и скорую победу. Я просто решил рассказать им правду.

«Я не из этого мира, — начал я, и по толпе пронёсся удивлённый шепот. — Я прибыл с места, которое называется Земля. И мой мир проиграл войну с такой же Тьмой, какая пришла сейчас сюда. Мы были сильнее вас, у нас было оружие, способное раскалывать горы. Но мы проиграли. Потому что мы были разобщены. Потому что наши лидеры лгали нам, обещая, что всё будет хорошо, пока зараза пожирала нас изнутри».

Я обвёл их взглядом, встречаясь глазами то с шахтёром, чьи руки были черны от въевшейся пыли, то с аристократом из свиты Байрона, нервно теребившим эфес шпаги. «Я не буду вам лгать. Всё очень плохо. Наш мир умирает. И я не могу обещать вам победу. Я не могу обещать, что мы все доживём до завтра. Возможно, мы все погибнем».

В толпе нарастал испуганный ропот, переходящий в тихий плач. Кто-то отвёл взгляд, кто-то прижал к себе ребёнка. Я дал им мгновение, чтобы этот страх прошёл сквозь них.

«Но я могу обещать вам другое, — мой голос стал тверже, злее. — Я обещаю, что врать вам больше не будут. Я обещаю, что каждый из вас будет знать правду, какой бы горькой она ни была. И я обещаю, что с этого дня никто из вас больше не будет умирать в одиночку. Шахтёр, стражник, лорд или простолюдин — мы либо выживем все вместе, либо вместе сгорим в этом огне. Но мы будем вместе».

Я замолчал. И в наступившей тишине не было аплодисментов. Было что-то важнее. Я увидел, как шахтёр, стоявший рядом с гвардейцем, посмотрел на него, и тот, помедлив секунду, кивнул в ответ. Я увидел, как женщина из Усадьбы, чьи руки никогда не знали тяжёлой работы, подошла к беженке и протянула ей флягу с водой. В этот момент, на этой лужайке, под взглядом умирающего неба, что-то начало меняться. Они перестали быть «своими» и «чужими». Они становились нами.

Кузница в Усадьбе была не чета примитивным горнам Дальнегорска. Здесь всё было выверено, чисто, почти стерильно. Но огонь в горне был тот же — живой, яростный, настоящий. Именно здесь, среди запахов раскалённого металла и угля, рождался наш новый символ.

Это была идея Иди. «Людям нужно знамя, — сказала она тем вечером, глядя в огонь очага. — Им нужно то, за что можно сражаться. То, что можно поднять над головой, когда кажется, что всё потеряно».

Таллос принёс металл. Не блестящую сталь, а тёмный, матовый кусок руды из самых глубоких, нетронутых шахт Дальнегорска. «Сердце горы, — глухо сказал он, с грохотом кладя его на наковальню. — Всё, что у нас осталось чистого».

Байрон принёс дерево. Щепу от ствола Древнего Ясеня, росшего в центре его сада. Дерева, которое, по легенде, помнило первых Ашеров. «Наша память», — тихо произнёс он, и в его голосе слышалось эхо веков.

Кузнец, старик с руками, похожими на корневища дуба, молча взялся за работу. Он ковал, и стук его молота был единственным звуком в кузнице. Он вплавил металл в дерево, соединяя силу и память, прошлое и будущее. Не просто соединял — он вбивал одно в другое, словно пытаясь заставить их стать единым целым.

А потом пришла Иди. Она не рисовала эскизов. Она просто подошла к раскалённой заготовке и начала говорить, водя пальцем по воздуху. «Здесь, — прошептала она, и её голос был похож на шелест листвы, — будет корабль. Наш „Странник“. Он пробивается сквозь тьму и летит к горизонту». Кузнец, не отрываясь, слушал и наносил удары, и под его молотом на металле проступали очертания нашего уродливого ковчега. «А над ним — три звезды. Одна — это прошлое, которое мы не должны забывать. Вторая — наше настоящее, наша борьба. А третья, самая яркая, — это будущее, которого мы ещё не видим, но в которое должны верить».