Хорунжий (СИ). Страница 1

Индийский поход. Хорунжий

Глава 1

Воздух над станицей Михайловской был сладким от запаха степного разнотравья, смешанного с дымком мангалов, безошибочно узнаваемым ароматом тутового самогона и пылью из-под копыт. Солнце, уже клонившееся к горизонту, заливало золотом клоунские папахи и нарядные бешметы собравшихся — горластых, широких в плечах, веселых. Да и чего уж там… Хмельных. Праздник Совместного круга Донского и Кубанского войска — большое дело. Приезжали отовсюду. С Ростова, Краснодара, Дона, с Кубани и Хопра. Даже из Калмыкии были казаки. Показать себя, на других поглядеть, вспомнить былое, выпить по-братски. Я сидел на лавке, чуть в сторонке от основной сутолоки, в тенечке от тополя, смотрел на пляски, слушал песни, и чувствовал себя… пустым.

Мне шестьдесят семь. Полковник в отставке. Прошел Югославию, потом была Чечня и Сирия, как дембельский аккорд. Были ранения, больнички, пыль дорог, запах пороха и крови. Видел лица врагов и лица своих, искаженные страхом, болью, решимостью. Видел смерть. Свою чуть не встретил пару раз. По ночам снятся стрекот вертолетов, взрывы снарядов… Правда, все меньше и меньше. За жизнь не стыдно. Честно служил. Честно жил. Только вот… сейчас стало скучно. Огня в душе нет. Жена, светлая ей память, уже три года как умерла. Рак легких. Дети разъехались, у каждого своя жизнь, свои заботы, свои уже взрослые дети, мои внуки. Звонят, конечно, заботятся. Но я им не нужен, как раньше. Как и мне не нужен этот праздник, где все напоминает о том, что у меня было, и чего уже нет. Осталась только оболочка старого солдата, который не знает, куда себя деть.

Рядом крякнул и плюхнулся Геннадий Ракитин, ровесник мой, тоже казак из донских, хоть и на Кубани осел. Тоже в отставке, понюхал пороху в свое время. Ворчливый, как большинство стариков.

Плеснул ему вина в пластиковый стаканчик из прихваченного из дома кувшина.

— Благодарствую! Гляди, Петр, гляди на этих орлов! — кивнул он на молодняк, что готовился к джигитовке. — Ишь, пыжатся! А рубка-то? Видал, как лозу секут? Три из пяти — мимо! Тьфу!

Я усмехнулся. Генка всегда был острым на язык.

— Ну, Геня, времена другие. Не наша это уже рубка. Кисть с детства нужно тренировать. А эти… Компьютеры у них, дроны, очки какой-то там реальности. Хрен разберешь. Шашкой теперь они только на парадах машут.

— То-то и оно! — возмутился Ракитин. — А как же традиции? Слава предков? Забыли!

— Какие традиции? Какая слава? Кубанки галуном обшили, да чтоб погуще! Медалей юбилейных понацепляли… Ряженые! Вона, стоят и пялятся, как дивчина шашки крутит, а сами…

Я показал на полянку, где под казацкую удалую мелодию, звучавшую из магнитофона, молодая девушка в черкеске лихо крутила две шашки, выписывая в воздухе сложные фигуры.

Гена помолчал, поскреб подбородок. Потом хитро прищурился.

— А давай-ка мы с тобой, Петр Васильевич, покажем им? Нам-то есть что показать.

Я поперхнулся вином.

— Ты с ума спятил, Геннадий? Мы? Да мы с тобой старые уже! Колени, спина… да и рука уже не та! Да и выпили уже. Опозоримся!

— Ничего, ничего! — отмахнулся он. — Рука помнит, Петр. А кони… попросим лошадок посмирнее. Ну, а? Давай, ради старых дней! Ради славы!

В глазах у него загорелся тот самый огонек, который я так давно не видел ни в чьих глазах, да и в своих тоже. Огонек авантюры, вызова, мальчишеского задора, который не вытравишь никакими годами и войнами. И мне вдруг стало… интересно. А почему бы и нет? Что я теряю? Скуку? Пустоту?

— Ладно, черт с тобой, старый ты хрен, — крякнул я, поднимаясь. — Только кобылу мне давай такую, чтобы еле ноги переставляла. Без фортелей.

Мы пошли к месту сбора. Организаторы, молодые ребята, сначала смотрели на нас с Генкой с недоверием — куда, мол, старцы лезут. Но Генка умел убеждать, да и мою фамилию тут знали. В конце концов, после долгих уговоров, нам выделили пару лошадей и шашки.

Генке достался конь с характером, рыжий, норовливый. Он тут же начал с ним «договариваться», что-то шепча ему на ухо и похлопывая по шее. Мне дали кобылку по имени Селеста. Трехлетка, смирная, гнедая. Глаза у нее были удивленные, будто она сама не понимала, что тут делает и что за старпер собирается на нее взгромоздиться.

Я накинул повод на руку, привычно ощутил вес шашки. Примерился, сделал пару махов. Рука, хоть и дрожала чуть от напряжения, вспомнила движение. Тяжесть клинка, свист в воздухе. Есть еще сила в руках. Кобылку не нужно было уговаривать. Она стояла спокойно, лишь прядала ушами.

Вот оно, поле. Шесты с лозой. Разгон метров пятьдесят. Я в седле чувствовал себя… странно. Не совсем комфортно. Будто тело не мое. Слишком легкое, слишком… молодое? Бред какой-то. Просто давно не сидел в седле.

Кивок организатора. Мой черед. Вдох. Выдох. Ноги чуть коснулись боков кобылки.

— Но! — тихо сказал я.

Она тронулась с места. Сначала неохотно, потом, почувствовав свободу, перешла на легкую рысь. Ветер ударил в лицо. Запах пыли и лошадиного пота. Сердце заколотилось в груди — то ли от нагрузки, то ли от предвкушения. Или страха?

Шесты приближались. Я поднял шашку, клинок блеснул на солнце. Целься!

Внезапно кобылка споткнулась. Неровность? Дыра в земле? Неважно. Она рухнула. Неуклюже, тяжело. Я полетел вместе с ней. Шашка вылетела из руки. Удар. Земля. Резкая, невыносимая боль. Темнота.

* * *

Кто-то толкал меня. Настойчиво так. «Хорунжий! Петро Васильевич! Проснись!»

Я застонал. Все тело ныло. Голова гудела. Попробовал открыть глаза. Темнота. Нет, не та, в которую я «окунулся» после полета с Селесты. Обычная ночная темнота. Над головой — звездное небо, низкое, яркое, такое, какого я не видел в городе уже лет сорок. Пахло дымом костра из быстро горящего хвороста, навозом, мокрой землей и чем-то незнакомым, терпким. Почему хорунжий? Я ведь есаул…

Рядом горел костер. Яркий, бросающий блики на лица сидящих вокруг. Лица… молодые. И пожилые. И одежда… Шаровары, бешметы, чекмени — все разного цвета и фасона. Заметил несколько бурок на земле.

Ко мне обернулся совсем еще пацан, лет семнадцати, не больше. Худой, с папахой на затылке.

— Петро Василич! Кулеш готов! Пожалуйте откушать!

Петро Василич? Это он мне? Я попытался приподняться. Тело не слушалось. Руки, ноги — чужие, слабые, ватные. Одежда… тоже казацкая, военная. Все не мое. Что за чертовщина?

— Давай, Петро Василич, подсаживайся, — другой, постарше, с усами а-ля «морж», протянул мне руку. Я с трудом ухватился за нее, он рывком помог мне сесть.

Степь, ночной лагерь. Костер и казаки. Некоторые чинят упряжь, некоторые едят из котла. Молодой парень, который меня будил, уже сидит у костра, достает из голенища сапога… деревянную ложку? И другие тоже? И все это ни разу не Михайловская. Автомобилей нет, электрических столбов тоже. Да и домов не наблюдается.

Я опустил взгляд на свои сапоги. Высокие, кавалеристские, с фигурным вырезом вверху голенища — ни разу не ичиги, как на остальных, а так называемые «гусарские ботики». Просунул руку в правый сапог. Есть! Тоже деревянная ложка.

Автоматически, сам не понимая зачем, я взял ложку и потянулся к котлу, стоявшему на углях. Пахло… кулешом. Не обманули. Пшенная каша на бульоне, с мясом и луком. Наваристо. Горячо. Но пустовато. Картошки не хватает.

Первая ложка обожгла язык, но я почти не почувствовал боли. Я ел. Не потому что голоден, а потому что так делали все вокруг, черпая из котла по кругу.

Ел и тайком оглядывался. Нет, это не праздник. Не ряженые, хоть и одеты кто во что горазд. Они настоящие. И разговаривают… как? Старинные слова проскальзывают, обороты речи непривычные. Кроме одежды на сложившуюся ситуацию намекало и оружие… У одного из сидящих рядом на земле за пояс был заткнут дульнозарядный кремневый пистолет. Шашки — тоже были другими, не те, что на празднике. Длинные, чуть изогнутые, с простыми, потертыми от частого употребления рукоятями.