Кореец (СИ). Страница 38

Еще раз выругавшись в адрес свергнутого генсека, Тучков схватил прутик и снова принялся чертить на песке замысловатые схемы. Его технократический зуд было не унять.

— А вот еще! Институт чертежи разработал! Бункер для рыбы! А материал знаешь какой придумали? Алюминий и нержавейка! — Он оторвался от своих линий и вперился в меня горящим взглядом. — Ну вот скажи ты мне, на кой хрен из алюминия⁈

— Э-э… может, чтоб легче было? — наугад предположил я, отхлебывая пиво.

— Легче! — с сарказмом передразнил Тучков. — Да какая им разница, умник? Шестьдесят тонн на борту будет висеть или семьдесят? При нашей-то грузоподъемности! Бестолочи!

— А нержавейка? — решил я поддержать разговор, чтобы не выглядеть полным профаном в глазах гения.

— А что нержавейка? — Тучков махнул рукой с видом глубокого разочарования в человечестве. — Нержавейка — это, говорят, опытный образец! В серию, мол, будем потом пускать. «А если не пойдет в серию?» — спрашиваю их. «Выбросим!» — говорят. Выбросим! Это ж тонны! Тонны нержавеющей стали! Ущерб государству! Расстреливать таких конструкторов надо! Через одного!

Он снова сплюнул и с остервенением заровнял прутиком свой песчаный чертеж. Уха тем временем начала издавать божественные ароматы. Похоже, несмотря на инженерные терзания, кулинар из Тучкова был неплохой. По крайней мере, уха обещала быть знатной. А разговоры… что ж, у каждого свои тараканы. Главное, чтобы его тараканы не помешали нашему делу.

Итак, впервые с тех пор, как я (вернее, Марк Северин) очутился в этом времени и теле, я попробовал настоящей рыбацкой ухи, сваренной не на газовой плите, а как положено — на костре, на берегу великой реки, с дымком и крепким словцом механика Тучкова в качестве главной приправы.

И вот кульминация! Тучков, отложив свои чертежи и проклятия в адрес Хрущева, шумовкой извлекает из бурлящего котелка нечто внушительное и с благоговением опускает в мою алюминиевую миску (здесь, в отличие от рыбных бункеров, алюминий был хотя бы легок и не ржавел). Это была огромная, исходящая паром голова сазана, смотрящая на меня белесыми глазами с выражением укора.

— Держи, Михаил! — торжественно произнес Тучков. — Ешь! У нас в Астрахани поверье: кто сазанью башку съест — тот настоящим астраханцем станет! Посвящение, так сказать!

Башка! Не голова. Я моментально усвоил первый урок астраханской лингвистики. И вот я, продюсер из будущего, а ныне — почти астраханец, сижу на песке, обжигаясь, выковыриваю сладкое, нежное мясо из щек сазаньей башки, обсасываю липкие, ароматные кости. Вкуснотища — невероятная! Никакие лобстеры в московских ресторанах моей прошлой жизни и рядом не стояли с этой простой, но такой настоящей едой.

Обсасываю кости и прилежно усваиваю новые астраханские слова. Хвост рыбы — это «махало». Маленькие пронырливые чайки, которые с криками носились над водой, высматривая добычу — это «мартышки». А та, что покрупнее и покрикливее — «мартын». А противная черная ворона, которая нахально уселась неподалеку, надеясь на угощение — «карга». Язык здесь был таким же сочным и колоритным, как и сама жизнь.

— Да-а, с мясом у нас тут постоянно туго, — вздохнул Тучков, наливая себе в миску обжигающей ухи. — Не зря наши старики говорят: «Лучшая рыба — это колбаса». Ой, нет, не так… «Лучшая рыба — это говядина!» Вот! А ведь раньше, мяса было — завались! Целые стада по степи ходили. Особенно калмыцкое ценилось. Красный калмыцкий скот — крупный, мясистый. Киргизский скот (казахов тут почему-то до сих пор киргизами зовут, как при царе Горохе) — тот помельче, но зато с молочком у них получше было. А потом калмыков выслали в сорок третьем — и все, кончилось мясо. Одна рыба и осталась. Хорошо хоть, рыбы пока хватает… Хотя и ее меньше становится.

Он снова вздохнул, глядя на Волгу с какой-то застарелой тоской. В его словах была вся история края — и былое изобилие, и трагедии высланных народов, и вечная борьба человека с природой и собственной глупостью. Астраханские уроки усваивались вместе с ухой — горькие, соленые, но правдивые. Я ел сазанью башку и чувствовал, как становлюсь не просто астраханцем, а частью этой земли, этой истории, этой непростой, но такой живой жизни.

После ухи, обильно сдобренной астраханскими байками и спиртным, мы с Тучковым были, мягко говоря, не в форме. Он — от избытка чувств и желания поделиться инженерными прозрениями со всем миром, я — от избытка смеси пива, водки и ухи. Голова гудела, ноги заплетались, но душа требовала продолжения банкета. Видимо, сазанья башка действительно делала свое дело — во мне проснулся настоящий астраханец (Стенька Разин), готовый к подвигам и безумствам.

Тучков, проникшись ко мне почти братскими чувствами (или просто желая продлить свой незапланированный отпуск), потащил меня в профилакторий. Там, после символического обеда в столовой — жидкий суп и макароны по-флотски (мы пили только компот, запивая им водку), выяснилось, что вечером на территории намечаются танцы! «Сам Бог велел!» — решил Тучков, и я, пьяный и ведомый, не возражал.

Танцплощадка профилактория «Волна» представляла собой типичное советское лобное место для знакомств и культурного отдыха: утоптанный пятачок земли, окруженный чахлыми кустами акации, пара фонарей, источающих тусклый желтый свет, и хриплый динамик, извергающий шлягеры ВИА «Поющие гитары» или что-то столь же душераздирающее. Контингент — отдыхающие пенсионеры, несколько скучающих медсестер и такие же, как мы, случайные гости, ищущие приключений на свою голову.

Мы с Тучковым мужественно приняли по стакану крепленого вина для храбрости и даже попытались пригласить на танец двух дам бальзаковского возраста, но по непонятной причине были решительно отвергнуты. И вот, когда из динамика полилась особенно отвратительная, приторно-сладкая песенка про «подари ты мне все звёзды и луну, люби меня одну», и я уже начал подумывать о тактическом отступлении в сторону ближайших кустов… раздались дикие крики!

Первая мысль, мелькнувшая в моем затуманенном мозгу: «Нападение! Грабят! Насилуют!» — видимо, сказалось подсознательное ожидание подвоха от этого южного города. И действительно, в полутьме, освещенной лишь фонарями и далекими звездами, металась какая-то фигура. Полуголый парень, сверкая пятками, несся от танцплощадки в сторону темных кустов у Волги. А за ним, с гиканьем и улюлюканьем, гналась разъяренная толпа отдыхающих — пенсионеры с палочками, дамы в халатах, даже пара медсестер в белых колпаках. Сюрреалистическая картина!

— Держи его! Лови! — кричали преследователи.

— Ату его, супостата! — вторил им Тучков, и мы, подхваченные общим азартом погони, тоже рванули следом. Зачем? Куда? Неважно! Главное — движуха!

Мы мчались, спотыкаясь в темноте, пытаясь не отстать от основной группы преследователей. Но тут Тучков внезапно остановился как вкопанный, хлопнул себя по лбу.

— Ёшкин кот! Катер же! Последний! В Астрахань! — прохрипел он, глядя на часы. — Мне ж надо… Хлопушин же… Завтра ж на «Полюс»! После обеда! Жду вас! На пристани! Прямо на «Полюсе»! Все, мне бежать!

И не дожидаясь ответа, Тучков, прервав объяснение на полуслове, рванул в противоположную сторону, к речному причалу.

Тем временем погоня захлебнулась. «Преступник» скрылся в прибрежных зарослях, а не догнавшие его мстители, пыхтя и отдуваясь, побрели обратно на танцплощадку. И что вы думаете? Едва они вернулись, как из динамика снова полилась та самая песня, на горло которой так бесцеремонно наступили крики погони: «Ох, сердце, успокойся, он придёт. Ох, соловей над розой всё поёт, поёт…» Неистребимая сила искусства!

Мне стало жарко и душно. В поисках прохлады и тишины я спустился по откосу к темной, пахнущей тиной Волге. И тут, в густых кустах, буквально нос к носу столкнулся с тем самым беглецом!

Парень сидел на корточках, тяжело дыша и прижимая руку к боку. Молодой, лет двадцати, с крепкими мускулами, бугрящимися на обнаженном торсе. На плече красовалась незамысловатая наколка — якорь и под ним имя «Миша». Классика жанра.